Сергей Лисицкий - Этажи села Починки
«Бдительно охраняет воин границу, зорко следит за небом летчик, не дремлет в морском дозоре матрос, а это значит, мирный труд рабочего, горячая страда пахаря в надежных руках».
«Ты гляди, мать, — сказал тогда Аким Герасимович, — это прямо про наших ребят никак сказано…» И гордость обуяла тогда старика. Как же: один — орел, летчик, другой — тоже, офицер, майор. Звание немалое.
Волнуемый воспоминаниями, дядюшка Кирасир почувствовал, что устал, и прилег на диван. Хозяйка, не слыша привычного его бормотанья, заглянула в горницу. Увидев, что хозяин лежит, крикнула на ухо:
— Лез бы ты на печь!
Старик отрицательно замотал татарской бородкой: «Не хочу на печь».
В это время вбежал внук-шестиклассник. Бросил на скамью портфель, не снимая ботинок, проскочил в комнату и включил телевизор.
— Хоккей! — объявил он опешившей бабке.
— Ты что же, пострел, не раздеваясь?
— Наши с чехами!..
— Пообедал хотя бы…
— Харламов! Харламов! Гол!! — заорал вдруг мальчишка, увидев, как хоккеист с ходу, на большой скорости провел и забил в ворота шайбу.
Дед с живым интересом наблюдал за внуком и телевизором, хотя и не совсем понимал, что именно происходит на экране. Он любил смотреть телепередачи, но многое, как и эта игра, для него была не совсем понятна. Диктора он не слышал, да и кадры менялись слишком быстро — не успеешь толком и рассмотреть. А тут еще игра эта какая-то ненормальная. В футболе — там хоть мяч видишь, а тут шайбу эту днем с огнем и то не разглядишь. Снуют вокруг нее, как речные блохи вокруг куги.
Сын заявился, когда счет был четыре — два в пользу наших и внук ликовал вовсю. Закончился матч со счетом: пять — два.
— Наши победили! Наши победили! — без умолку кричал мальчуган, прыгая вокруг отца, который умывался после работы.
— Наша, брат, всегда берет, — подтвердил Иван.
— Ваша берет, — с сердцем в голосе произнес Кирасир, расслышав его возглас. — А это чья берет? — спросил он, подавая газету.
— Вот ты что, — поднял брови Иван. Он взял газетный лист большими, так до конца и не отмытыми руками, с потрескавшейся кожей на пальцах и ногтями с темными каемками на краях. — В следующей газете, батя, все будет наоборот, — громко сказал он отцу.
Кирасир толком не расслышал, что сказал ему сын, однако ему показалось, что тот упомянул о каком-то заведующем, поэтому и ответил:
— Что мне твой заведующий, отвечай, почему гаврильские вас обскакали?
Делать нечего, и Иван, зная, что в данном случае так не отделаешься, стал растолковывать, почему и как так получилось, что гаврильцы вырвались вперед по севу яровых:
— Во-первых, я сказал не заведующий, а следующий. Во-вторых, пока мы перегоняли два агрегата с третьей бригады на Семеновские поля, — кричал он на ухо отцу, — они и выскочили вперед. Сегодня же ночью эти два агрегата начнут сев — и к утру мы их не только догоним, но и перегоним.
— На Семеновские? — переспросил Кирасир.
— На Семеновские.
Старик даже руками себя по коленям хлопнул с досады:
— Зачем же с Семеновских, когда спокон веку с Вороньих бугров начинали?..
— А уж это агрономшу спросить надо, — сказал он.
— Что агрономша. Баба и есть баба. — Старик так расходился, что трудно было его чем-либо унять.
— С Семеновских начинают. Виданное ли дело, чтобы с них когда начинали, — сокрушался он, с досады хлопая себя по коленям.
* * *Рано утром, когда Иван ушел на работу, — старик засобирался в правление колхоза, к председателю.
— И куда тебя несет, — ворчала Пантелеевна, — не оклемался еще как следует, а туда же, куда и люди…
— Молчать! — командовал Кирасир. — Я кто? — и тут же разъяснял: — Я — старшина гвардейский, всю империалистическую прошел. А ты кто? Вымя коровье — вот кто…
Вымя коровье было самым ругательным выражением у Кирасира, и Пантелеевна всякий раз, когда он так ее называл, только кривила в улыбке свои тонкие сухие губы.
Кирасир отыскал свою неизменную палку, вырезанную из красной орешины с загогулиной на конце, побрился сыновьей электробритвой и, по случаю выхода на бригаду, надел новую сатиновую рубаху. Шел он по улице не по-над дворами и заборами, а посредине, чтобы видеть всех встречных, а также чтобы и его видели все.
Как ни рано вышел из дому Кирасир, а бригадиры и иной руководящий состав колхоза от конторы уже разошлись. Еще издали увидел он, как Егор Егорович, председатель, садится в машину и шофер — Мишка Фонин бежит козлом с порога, чтобы, значит, ехать в поле.
— Стой! Стой! — закричал Кирасир, размахивая костылем.
Мишка-козел обернулся на крик, нагнулся к окошечку кабины, что-то сказал председателю и показал рукой в сторону приближавшегося Кирасира.
Председатель тоже вылез, стал смотреть в его сторону, махнул рукой шоферу, дескать, глуши мотор.
— Это что же значит, — начал Кирасир издали, тяжело дыша и забыв поздороваться, — это как же понимать, дорогой Егор Егорович, гражданин хороший… Почему же вы с Семеновских полей начинаете, когда спокон веку с Вороньих бугров начинали?..
Выражение недоумения на строгом лице председателя сменилось улыбкой.
— Вон ты что, Аким Герасимович. А я-то думал, ты предлагаешь колхозу выпускать счетно-электронные машины.
— Не шути. Слыханное ли дело, мил человек, чтобы вот так-то.
— Гм, в самом деле. Полина Васильевна, — обратился председатель к полной широколицей женщине, стоявшей тут же у порога. — Что там у нас с этими буграми?
— Так под пары ведь пускаем их.
— Тьфу ты, я и запамятовал было.
И тут Егор Егорович стал разъяснять Кирасиру, что Вороньи бугры оставляют под чистые пары, потому-то и начинают с Семеновских полей.
Старик и слушать не хотел, твердил свое.
— Что ж это, в прошлом годе — пары, и в позапрошлом, и ноне?..
— Да ты что, Герасимыч? — вступилась за председателя Полина Васильевна. — Пары-то были там четыре года назад, если не больше.
Кирасир не унимался.
— Вот что, — прокричал ему на ухо председатель, — сейчас я еду туда, в ту сторону, на месте и разберусь. Ежели что не так — исправим, — пообещал он, улыбаясь.
— Это совсем другое дело, — согласился дед Гончар, — это вовсе иной калинкор…
Председатель уехал, агроном скрылась за дверью, так как ее позвали к телефону, и Аким Герасимович, довольный тем, что сам председатель будет разбираться с Вороньими буграми и Семеновскими полями, — зашагал обратно к дому.
«За ними за всеми глаз да глаз нужон, — думал он вслух. — Оне нонче такие, что слушать не хотят. А зря… Однако Егорыч мужик с понятием. Сразу смекнул, в чем дело. Вишь — укатил на бугры-то…»
Кирасир вышел на пригорок, откуда открывался вид на поле. Он остановился, надвинул на глаза, картуз и стал смотреть. Вдаль он хорошо видел. А видел он необозримые пашни, дорогу, поднимающуюся вверх к Гаврильскому перевалу.
Чернеющим вороньим крылом раскинулись поля распаханного чернозема, и слегка курились они дымкой тающего тумана. А над ними — бездонно голубело высокое небо с неподвижными кучевыми облаками.
И там, где-то далеко-далеко, сливаясь у самого горизонта, манила вперед эта зовущая даль. И в ней, в этой дали чудилось ему и его прошлое время, и еще больше то, что будет завтра, что будет всегда извечным, нерушимым, постоянным. Как это солнце, что огромным багровым диском поднималось из-за пашни, чтобы освещать и обогревать неиссякаемым огнем вечную землю.
Обида
Судьба будто нарочно так накрепко связала их жизни, что шагают они вместе вот уже шестой десяток лет. И надо же было так случиться, что родились они в один и тот же год, даже в один месяц. Разница тут лишь в двух днях. Егор Пронин родился пятнадцатого марта, а Степан Ганин семнадцатого.
Сложилось так, что призывались они вместе и служили действительную в одной части, даже в одном и том же подразделении. Потом воевали. Тут, правда, бывало всякое. До ранения Егора они со Степаном были вместе, а после, когда одного перевели в другую часть, на соседний фронт, — пути их разошлись. Зато после войны, когда, волею той же судьбы, им довелось вернуться в родное село Пешино, — жизнь их снова слилась в единое целое, благо что жили они рядом друг с другом: были соседями, а к тому же еще и кумовьями.
На селе еще с довоенных лет их прозвали братьями, хотя, разумеется, ни в каком родстве они не состояли. Сначала это прозвище произносилось с некоторой долей иронии и за глаза, а со временем все к этому попривыкли, даже сами Пронин и Ганин. Отпала сама по себе и эта самая ирония, осталось одно лишь нарицательное значение прозвища.
Мало ли в селе Егоров и Степанов? А тут назвали: брат Степана, — ясно, что речь идет о Ганине. Теперь даже сами эти два неразлучных друга скорее машинально, чем сознательно, но речь свою часто строили примерно так: «Здорово, брат Степан», — говорил один. «Доброго здоровья, брат», — отвечал другой. Или: «Погодка нынче никуда не годится: дожди и дожди, — плохо, брат Егор…» — «Чего же тут хорошего», — соглашался Степан.
