Жизнь не отменяется: слово о святой блуднице - Николай Николаевич Ливанов
Удивило его и то, что родители ничего не сказали об этом ожоге. Маловероятным было и то, что такую «ваву» ребенок приобрел как-то незаметно и тихо. Во время пожара? Но ведь он был с братом в магазине, а потом, когда огонь уже бушевал, кто бы его туда подпустил?
Или он все-таки там был? Тут было что-то неладное. И следователь еще раз решил поговорить со старшим мальчиком, убедиться, всю ли тот говорил правду. И вскоре выяснилась совершенно другая картина.
Сразу же после ухода родителей Вася кинулся к керосинке, свернул набок кожух и подпалил фитиль. Потом он полез под сундук и достал оттуда кусок свинца. Вся его затея состояла в том, чтобы растопить металл и сделать из него округлую болванку для игры в бабки. Почти у всех мальчишек такие «свинчатки» уже были. Мальчуган зажег керосинку и вывернул фитиль чуть ли не до отказа. Языки пламени едва не доставали дна консервной банки, в которую он положил свинец.
Огонек керосинки сразу же привлек Мишу. И он начал совать куски бумаги в огонь. Раза два Вася отгонял от себя брата, но, когда металл расплавился, он схватил тряпку и унес банку в другую комнату, чтобы вылить его в подготовленную форму. Миша запалил большой кусок промасленной бумаги. Но тут пламя обожгло малыша, и он бросил догорающий кусок бумаги на пол, на пропитанные керосином доски. В этом месте много лет стояло ведро с керосином, которым хозяин пользовался для заправки лампы, керосинки и примуса.
Пол вспыхнул, и пламя лизнуло руку малыша. Он с перепугу и от боли закричал не своим голосом и бросился наутек, в комнату, шмыгнул под кровать и умолк. Выскочивший в сенцы Вася, вначале оторопел, потом начал ногами затаптывать огонь. Делал он это с отчаянной торопливостью, но толку было мало: огонь не снимался. В суматохе Вася не заметил, как зацепил ногой ведро с керосином и опрокинул его. Огонь ухнул, и пламя взметнулось к самому потолку. Перепуганный насмерть мальчишка выскочил из дому и с криком побежал по улице, которая как назло оказалась пустынной. В это-то время из-за угла и вывернулась Агафья.
— Пожар! Дом наш горит! — не помня себя орал мальчишка.
— А ребятенки-то где, Танька с Мишкой? — сразу же спросила Агафья.
— Там, там! Дома никого! — кричал и плача, указал Вася на свой дом.
Развязка наступила быстро. Агафья выбила окно и запрыгнула в прихожку. Деревянный дом давнишней постройки пылал уже большим костром. Языки пламени обрабатывали верх, пробивались из-под фронтона наружу. Из разбитого окна повалил черный дым.
Агафья с криком бегала по комнате, разыскивая детей. И вот она, вся разлохмаченная и перепачканная сажей, показалась у разбитого окна, просунулась, поставила на землю Мишку и опять исчезла в густом дыму.
— Таня! Таня! Где ты, дочка? — вот все, что успел услышать из объятого пламенем дома Вася.
Но растерявшийся мальчуган не сообразил, что Агафья ищет в доме сестренку, которой там нет. Ее взяли с собой родители. И в это время наверху что-то треснуло, закачалось и вдруг пылающая кровля, как огромная шапка, опустилась и накрыла все, что находилось в доме.
Боясь большой взбучки от отца за содеянное, Вася и придумал свой рассказ о сельповской лавке и о красивых банках с леденцами.
XXIV
Гибель Агафьи Серафима перенесла тяжело. Она вдруг ощутила, что после ухода Агафьи в свет иной появилось много пустоты и безмолвия, которые пугают своей невесомостью, отсутствием жизни.
Если когда-то господь создал человека, размышляла Серафима, то обеспечил его только тем, что нужно лишь для честной жизни. А все остальное — хитрость, коварство, жадность и тому подобное — человек приобрел, так сказать, по ходу жизни, самостоятельно. Но Агафья не могла приобрести эти дополнительные качества и поэтому осталась только с тем, чем наделил ее всевышний. А с одним добром далеко не уйдешь. Серафима считала, что такие, как Агафья, становятся просто-напросто кормом для людей более пронырливых, изворотливых и предприимчивых.
Сейчас, когда не стало Агафьи, Серафима вдруг поняла, что жизненные пригорки гораздо круче, чем они ей до сих пор виделись. И в хлопотах по хозяйству, и в уходе за детворой не все получалось так ловко и шутя, как это давалось Агафье — добродушной и немного чудаковатой подруге. Часто не хватало времени делать все как следует: там недоделка, там огрехи, там никудышность.
Но Серафима понимала, что опуститься, раскиснуть — значит извести себя, погибнуть. Нужно отшвырнуть хандру, не сдаваться этой образине. Вспомнились слова отца, услышанные ею еще в детстве: «Киснуть нельзя. Не жильцы на свете людишки, которым лень в сладость пришлась. Это, как на морозе. Начинает прокрадываться тебе в душу — ласкает, нежит, убаюкивает. И крышка вечная! Так вот и в жизни. Она, дочка, любит тех, кто все время в бегах да в делах хороших».
Впереди вырисовывались новые заботы. В школе начались каникулы. И Санька с большим удовольствием пристроился к ватаге мальчишек, которые сколачивали свои «артели», шли на поливку огородов, на прополку, на ночевку с табуном лошадей. Он с двумя пацанами определился на обслуживание чигиря — нехитрого древнего устройства по поливу огородов. С утра и до вечера огромное деревянное колесо, обвешанное бадьями, вращалось над озером, вычерпывало из него воду и выливало ее в широкий деревянный желоб. Обязанности Саньки были несложными: он целый день понукал лошадей, которые ходили по кругу с завязанными глазами и вращали эту аляпистую махину, поил, кормил животных-каторжан.
Нескладности ожидались к осени. Санька перешел в пятый класс. А это означало, что для продолжения учебы нужно будет перебраться в район.
В колхозе были недавно открыты детские ясли, и по предложению Курбатова Серафима определила туда Данилку. И все же забот еще хватало. Данилка чаще стал хныкать, температурить, и Серафиме приходилось нередко сидеть из-за него дома. Хозяйка дома без конца пропадала где-то по своим молебеным делам. Приходила домой то поздно, то не появлялась совсем.
Все чаще и чаще Серафима пропускала молитвенные собрания. Это сначала удивляло, а потом стало раздражать пресвитера и приближенных. Недоумевали, почему Серафима, которая в последнее время становилась
