Юность - Николай Иванович Кочин
— Припожалуйте! — вскрикивает мужик. — Сусальное мое золото, зачем же ты меня обманываешь? — И слышно, как он шлепается оземь и придушенно ворчит: — Экая баба необрядная…
А в проулке кто-то трезвым голосом убеждает парней:
— Он мне социализмом в нос тычет каждый раз. А что мне социализм? Духи не больно пригожие…
— Братцы, сестрицы, матушки! — прерывает его суматошный голос — Я вас спрашиваю, кто у нас на селе хозяин?
И на всю улицу раздается громогласно:
— «Золотая рота» — вот кто!
Когда я вернулся на «комитетское гумно», наши с вилами в руках ходили около машин и ометов. Молотьба была закончена, последние телеги с хлебом отвозились в амбар. Фонари были уже погашены, чтобы не привлекать чье-либо внимание. Здесь, за околицей, на пустующем поле, в жуткой темноте мы ощущали события острее, дружбу между собой теснее, опасность реальнее. Улица доносила до нас разноголосые выкрики, подобные базарным, и жутко было слышать их под таким холодным небом. Через овраг с околиц бросали к нам насмешливые слова:
— Эй, вы, думные головы, сжечь бы вас не мешало! — И вспыхивали спички подле амбаров, дразня нас.
Два или три раза камни шлепались подле прясла, не долетая до тока. Мы все были на ногах и разговаривали шепотом, и только Яков повторял вполголоса:
— Теперь все города и села начеку. На кого руки злодеи поднимают? А? Подумать, так волосы на голове шевелятся.
В самую полночь на бедняцком конце села высунулся в небе огненный язык. Мы побежали туда, уверенные, что полыхала хата Якова. Нет, то горели кладбищенские кресты, сваленные кем-то в кучу на могилах. Конечно, это было сделано с умыслом, чтобы припугнуть нас. Мы разрушили эти кучи и побросали горящие кресты в канавы. И только что успели мы это сделать, как за околицей поднялось мощное зарево и в это же время тревожно забил набат. На нашем гумне высокие ометы вольготно пылали, ветер разворачивал пласты соломы, открывая золотые печи свирепого огня. В один момент пламя свилось над ометами в гигантский, бушующий смерч, изломанные ветки огня стремительно пролетали над околицей и гасли на лету, как майские молнии…
Тушить горящую солому было делом бесполезным, да, к тому же, под руками у нас ничего не было. Яков остановил нас, когда мы побежали туда, сказав:
— Останьтесь тут… Беды не миновать, нарвались на буянов. Огонь пьянит людей, мутит их разум, а солома все равно пропала. Ладно, что хлеб почти весь увезен. Дорвались-таки, шельмецы.
И было видно издали, как мальчишки, взобравшись на прясло, возбужденно кричали, дивясь могучей жадности огня и силе ветряного напора, а взрослые любовались зрелищем от амбаров. По открытому полю ветер неустанно подтекал к ометам и, выворачивая огнедышащие их бока, подбрасывал мириады искр и огненных паутин в ночное небо… Над околицей оно стало густо-черным. Искры стремительно летели теперь через пруды, через сады и меркли над хатами села. Хозяева, стоя на соломенных навесах, ближайших к пожару, поливали их водой из ведер. Огонь был настолько лют, что, по контрасту с ним, мрак совсем затушевал отдаленную часть села, мрак стоял стеною, как черный занавес театра. Мрак обволок все окрестности села, обнажив лишь жуткую наготу «комитетского гумна» и кусок убранного поля. Потом ветер отрывал огненные пласты от ометов и целиком подбрасывал их на воздух. Там они рассыпались и пропадали. И на месте их на мгновение образовались зияющие провалы тьмы. Наконец, остатки горящей соломы понеслись по полю и развеялись там. И место пожарища в какие-нибудь несколько минут утонуло во мраке. Но только к утру стихло село, а мы заснули все, как один, на восходе солнца у Якова на дворе. А Яков ускакал в волкомбед, приказав мне собрать народ. Вернулся он лишь к вечеру.
Хорошо помню этот день. Народ с обеда ожидал Якова, гуторя подле пожарного сарая. Все были очень встревожены и не сидели на лугу, как всегда, а стояли, прислонившись к стенам сарая. Яков появился верхом на лошади, доедая на ходу кусок хлеба, и тотчас же спрыгнул на пустой лагун. Народ смолк и сомкнулся вокруг него.
— Гады еще шипят, — сказал Яков охрипшим голосом и поднял воспаленные бессонные глаза на кулаков, которые стояли поодаль. — Гады еще не успокоились, нет. Как вороны, крови ждут. Змея кусает не для сытости, а ради корысти. Как не отсохла та рука, которая поднялась на нашего вождя? Как не отсохла, спрашиваю?!
Голос его задрожал на самой высокой ноте и оборвался. Подобная тишина наступает во время проводов домашних на чужбину: все встают, осталась одна минута для разговоров, но слов от волнения не находится. Слышно было, как на соседней избе чирикал воробей да залетал ветер через худую крышу сарая и шелестел под нею соломой. Баба на ключе, полоскавшая холстину, выпрямилась и посмотрела в нашу сторону.
— Вся бедняцкая Россия возмутилась от подлого умысла, содрогнулась от горя, потому что все мы одного поля ягода, одного тяти ребята. Погляди на Россию, на нее гроза грозная поднимается. От края до края везде наши супостаты. Там эсер и чех засел в Поволжье, там англичанин с севера целится в нашу грудь, южные губернии генералы топчут. Льется рабочая да крестьянская кровушка, нашу землю кропит. Поля наши, леса наши, города наши, свобода наша, власть наша, — так пойми ты, мы же и на защиту стать должны, фронту нужен воин, фронту нужен хлеб, ружье, сабля и теплая рубаха. Так какой же мерзавец будет в такое время о наживе думать, хлеб прятать, солому, государственную солому жечь, которую на фураж готовили? Подумать, так сердце кровью обливается — на какую враг способен потеху! Враг целился Ленину в сердце. Кто целился? Эсерка. Кто эсеры? Они все до единого из кулаков. На убийцах кровь. Кровь эта пути нам кажет. Эх, улита, знать, ты не добита… Так пожалуем тебя двумя столбами с перекладиной… Не отмолиться вам, не отплеваться, не отлаяться, не отчураться. Каков грех, такова и расправа. Недорубленный лес опять подрастает, и плохое дерево не рубят, а выкорчевывают.
— Эдак, Яков, эдак! — поддакнули ему верные наши приятели. Волна говора пробежала по собравшимся и замерла в задних рядах.
— Приходится богатым спуску не давать. Правда сказана стариками: пусти козла в огород — яблонь страхом не огородишь. Борода у богатых апостольская, а ус дьявольский. И жалеть их нечего… На матушку их…
— Что посеешь, то и пожнешь. Что пожнешь, то и смолотишь. Что смолотишь, то и смелешь. Что смелешь, то и съешь. Ах, Яков, в министрах
