Юность - Николай Иванович Кочин
Когда Яков вернулся к ометам, добродушие его было утеряно. И пока бабы неистово ругали мужика, он продолжал хранить тяжелое молчание. С базара между тем проезжали мимо и другие люди, но Яков заговаривать с ними не решался. Вот появился наш сельчанин, он поднял картуз, приветствуя нас, и остановил лошадь.
— Нехорошие слухи, Яков Иванович…
— Чем же они нехорошие? — ответил тот сурово. — Ездите вы по базарам, треплете языками, чтобы народ мутить, всякую глупость разносите по деревням, как распустехи-бабы, всякой кулацкой штучке верите. И ты, поди, скажешь, что Ленина сгубили?
— Господи, да не я один, все это говорят…
— Мало им конфискации, вредной породе! — закричал Яков, и седой клок волос запрыгал у него на виске. — Мало им комбедов, лютому сословию, мало им нашей жесткой руки, все им мало! Им надо кнутьев, батогов, чтобы присмирели навек, чтобы язык онемел и руки отсохли!.. Никто не может Ленина убить, когда весь народ его сторожит…
— Что ты на меня кричишь, — я продаю за то, за что купил. Я сам испугался, весь задрожал, такие вести прослыша, вот спросить тебя пришел.
— Враки! — отрезал Яков. — Все враки, пущено врагом, чтобы нас запугать. Иди и вперед этого не болтай, иначе в комитет вызову и задам тебе здоровую трепку.
Мужик смирно перекрестился в телеге и поехал, не оглядываясь. Яков подсел к нам и даже попробовал шутить, но это ему не удавалось и только нас пугало. Было ощущение какой-то нависшей беды, о которой вслух говорить не хватало духу. С базара все еще ехали пьяные, распевали озорные песни, лежа в телегах, и когда поравнялась с нами, то до нашего слуха донеслись обрывки их речей:
— Песенка их спета…
— Чех да словак на Волге, а может быть, уже в Москве, недаром до главного добрались…
— Заварилась каша — комитетчикам труба…
Якову удалось остановить одного из бедняков, который тоже был на базаре. Они отошли за омет и о чем-то шептались. Мы все затаили дыхание.
— Стреляли, так и в газетах написано, — донеслось до нас.
Когда Яков волновался, он говорил сдержанно до шепота, тихо, глухо, нехотя, борясь сам с собой.
— Действительно, стреляли, — таким тоном сказал он, подходя к нам, — давайте работать…
И веяли зерно мы молча, чтобы неосторожным словом не увеличить общую тяжесть и не вывести Якова из равновесия.
Стремительные сумерки надвигались на деревню. Последний луч заката догорал на кресте сельской колокольни. Блеяние запоздалых овец раздалось и замерло за околицей подле сельского пруда. Влажной прохладой потянуло с реки.
Яков велел срочно собрать комитетчиков. Я не нашел их в избах. Все они разбрелись по соседям и обсуждали слухи, привезенные с базара. А слухи эти с неудержимой силой уже прокатились по селу. Я с большим трудом разыскал и собрал наших товарищей и привел их на гумно.
— Вот что, хахали, — обратился к нам Яков, — время базарное, мужики распоясались, придется стеречь село от кулаков и следить за ними в улицах, а другие из вас должны хлеб охранять на гумне. Ожидать можно всего в эту ночь. Уж ты, ночь моя, ночка темная!.. У меня глядеть в оба глаза неустанно!
— Село беснуется, — сказал дедушка Цепилов, — живоглоты народ самогоном спаивают, чистое наказанье.
Яков остался на гумне, а мы отправились на село. Многие комитетчики из своих хат перебрались уже к соседям из предосторожности; те, которые остались, заперлись крепко-накрепко, а к избе Якова мы выставили даже охрану. Необходимо было усилить и пожарный караул, так как сторожа спали без просыпу подле пожарного сарая, в котором даже не оказалось дежурных лошадей. Два старика, сидя подле лагуна с водой, пели блажные песни:
Полюбил меня молоденький попок,
Посулил мне в полтора рубля платок…
Я отрядил для караула трезвых и надежных мужиков и заставил их попеременно бить в колотушки. Но толку из того не получилось. Как мы думали, так оно и вышло. Мужики, еще с базара приехавшие подпоенные кулаками, начали избивать домочадцев. Гомон перебрался вскоре на улицу. А окна кулацких домов были занавешены и молчаливы. Угощение производилось у шинкарок. Тут-то пожалели мы, что плохо боролись с ними в свое время. Мы приказали тем, которых знали, потушить огни в своих избах и запереться, но и этим не предотвратили бед. Шинкарок на селе было вдвое больше, чем мы думали, и когда комитетчики торжествовали свою победу на одном конце села, они не видели поражения на другом. И буйство, надо сказать, разрасталось.
Я зашел к председателю совета и сказал:
— Иван Кузьмич, бесчинствует народ, разве не видишь? А время, знаешь, какое, — время критическое, оно обязывает нас к трезвости. Не к чести нашей эти гульливые деньки…
— Ишь ты, какой тороватый, из молодых, видать, да ранний, — ответил он, отнимая от губ блюдце с морковным чаем. — Когда хлеб наш делите, совета не спрашиваетесь, а вот пришло к вам худо — ко мне бежите… Сами, братец ты мой, кашу заварили, сами и расхлебывайте… Советская власть расплачиваться за ваше шельмовство не намерена.
Шинкарки в эту ночь распродали весь запас самогона. Кулаки с особым усердием старались споить молодежь. Но какая то была молодежь? Парней старше двадцати лет тогда не могло быть в деревне. Притом же подавляющее их большинство льнуло к комитету. Но самогон пили все, падкие на даровщинку. Говорят, Филипп Смагин выставил им две кадушки в этот вечер.
К полуночи пьяные ватаги шатались по улицам, дразнили собак, громко вскрикивали и горланили песни:
Ты зараза, ты зараза,
Черноброва, черноглаза.
За тебя, моя зараза,
Били мальчика два раза.
И на всю улицу солоно «выражались», выкрикивая имена ярых комитетчиков. В осенней непроглядной тьме выкрики эти мешались с визгом преследуемых девок и жалобами обеспокоенных матерей. Село тревожно дышало в ожидании обычных скандалов. Огни теперь были погашены, и домохозяева сидели на завалинках и стерегли свои соломенные повети. Ночь беззвездная да темная, темень — чисто чернильная. В этой тьме то и дело раздавались голоса караульщиков:
— Стой, кто идет?
— Я.
— Кто ты?
— Я, Иван.
— Какой Иван?
— Иван Сидоров, что ты не видишь, что ли?
— Кто тебя увидит в темноте, непутевая твоя харя. Хлобыснул, зверь-воробей?..
— Хлобыснул, дядя Яким…
— Ну, иди спать.
— Ишь ты, какой первоначальник… в этом пьянстве да буянстве, прижиме да зажиме я в сарай пойду.
— В какой сарай?
— К Сильверстихе… Бог свидетель, ночью у нас все в порядке.
— Полно, дурак, — раздается рядом голос жены, — я
