Юность - Николай Иванович Кочин
Он вынул из пальто потрепанную рукопись, писанную полууставом, и прочитал:
«Брак, как таинство, связывающее супругов на всю жизнь, не освобождает жену от обязанностей совместного жительства с мужем даже и в том случае, когда он отказывает ей в содержании и пропитании».
— Вот, из царских законоположений это… из царских… не комбедовский приказ… Даже если в пропитании жене отказано — живи при муже… Издохни, а не смей уходить…
— Жена велела сказать, что она не вернется. И чтобы вы больше женой ее не считали, — сказал на это Яков.
— Извините, пожалуйста, это от нас не зависит. Нас господь соединил… Всерьез и навеки. Я этого разврата не допущу, я Ленину буду жаловаться. Не может быть, чтобы та-кой неслыханный разврат узаконялся. Я знаю, у вас все общее: и земля, и собственность, и жены… Но я-то не коммунист, на меня это не распространяется. Верно? Я свою жену чужому дяде не отдам. Я сам чужих жен сманивать не буду. Она мне богом дана… Мы с ней обручены, мы с ней крест целовали… У меня крест на шее. Вот он…
Он вытащил из-за пазухи серебряный крест на цепочке и показал его.
Яков поднялся, глаза его налились гневом…
— И кольцо, вот кольцо — свидетельство супружеской связи и обязанностей, вот кольцо, — Зороастров приблизил к глазам Якова обручальное кольцо.
— Ты произнес: чужих жен не сманиваешь, а кто сманивает? — сказал Яков сдавленным голосом, отстраняя кольцо.
— Ты, ты, ты! — закричал Зороастров. — Мою жену ты сманил, свежинки захотелось… Отдай! Моя! Моя жена, а не твоя! Как ты смеешь? Отдай сейчас же, куда ты ее спрятал?!
— Не отдам! — сказал Яков в тон ему и сел. Он положил перед собой браунинг.
Никогда, никогда я не видел его таким разгневанным и даже не подозревал, что он ходит с револьвером.
— Вот сейчас сказали бы мне, по закону можно убить тебя, даю честное слово коммуниста, Пимка, рука бы не дрогнула… Убил бы тебя на месте… Хоша никого не убивал даже за злостную контрреволюцию. Вот как я тебя возненавидел… За твою гнилую кровь…
Зороастров побледнел и сразу обмяк. Воцарилось молчание.
— Ужасно грубый разговор, — говорит тихо Зороастров, распахивает доху и нетвердой дрожащей рукой шарит за пазухой. Он вынимает кисет, достает из него горсть кредиток, наклоняется над столом и сует Якову кредитки в рукав.
— Хватит? Хватит, говорю, за бабу откупного… Тут сто тысяч…
Глаза Якова наливаются кровью, он выбрасывает деньги из рукава. Деньги веером разлетаются. Зороастров ловит его руку и целует:
— По рукам, Яшка! Баш на баш, — лепечет он, задыхаясь от страха и лакейского усердия. — Вспылил я маленько… Так уж не взыщи… Это дело мы полюбовно обладим… разлюбезное дело полюбовно обладить…
Он ползает по полу и собирает бумажные деньги и опять сует Якову:
— Помнишь — друзьями были в детстве… Вместе раков ловили, гнезда зорили у птиц… Ты мне корзинку грибов проиграл в орлянку… Ты тогда меня надул… Вниз наклал поганок… мухоморов, а сверху грибы были червивые…
Яков убирает револьвер и говорит:
— Иди, иди, Пимка! И не думай о жене… Жена твоя, может, комиссаром будет. Она лакеем не служила. Перед Бугровым не лебезила. У ней нутро здоровое.
Вскоре Зороастров опять завел бабу, тоже красивую, молодую, но бывалую. Она охотно стала прислуживать в отдельном номере, нашла дружка, вместе с которым старика чем-то опоила и открыла свое заведение, под вывеской «Постоялый двор Ивана Шапкина. Распивочно и навынос с хранцузской куфней».
Любаня же была принята в члены комитета бедноты и разделяла с нами все заботы, хлопоты и неприятности по работе. Она же стала и первой женоделегаткой и первой организаторшей крестьянок на селе. Прозвали ее бабы «комиссарихой».
30 АВГУСТА 1918 ГОДА
«11 июня (1918 г.) ВЦИК принял декрет об организации комитетов деревенской бедноты. Беднота стала считать Ильича, о котором так много говорили ей рабочие, солдаты, своим вождем. Но не только Ильич заботился о бедноте: и беднота заботилась об Ильиче. Лидия Александровна Фотиева — секретарь Ильича — вспоминала, как пришел в Кремль красноармеец-бедняк и принес Ильичу половину своего каравая хлеба. «Пусть поест, время теперь голодное», — не просил даже свидания с Ильичем, а лишь просил издали показать ему Ильича, когда он пойдет мимо».
Из воспоминаний Н. К. Крупской
Яков самозабвенно отдавался работе на «комитетском гумне», — так прозвали мы тогда место за околицей, на котором беднота молотила рожь свою кулацкими машинами. Яков торопился сдать «экономический хлеб» волкомбеду. Под «экономическим хлебом» разумелся в ту пору урожай, снятый с кулацких и помещичьих земель, обсемененных еще во времена керенщины. Было строжайшее предписание: «все до последнего зерна сдать для нужд Красной Армии», и Яков дневал и даже ночевал на гумне в стоге соломы, опасаясь хищений.
Однажды он сидел у свежей копны, окруженный вдовами-беднячками да красноармейками, и сладко курил. Осторожная осень уже заметно позолотила край березовой рощи, ставшей теперь достоянием села, желтело жнивье опустелых полей, блестела, как стекло, мелководная речушка в долине, взвивались над выгоном бумажные змеи, пущенные ребятишками, — да, осень вступила в свои права. Бабы охотно балагурили. Яков был доволен исходом дела, и веселое добродушие царило на «комитетском гумне».
Мимо проезжал чужой мужик с базара, ноги его свешивались с грядок и болтались. Не останавливая лошади и не снимая картуза, он крикнул с телеги:
— Здорово, комитетчики! Не сеете, не жнете, а молотите по чужим токам и в житницу, видать, собираете…
— Собираем, — ответил Яков. — А ты что же прищурился на левый глаз, точно подъезжаешь к нам с подгорелым солодом?..
— Гм, — ухмыльнулся тот ядовито, — а вашего главного хозяина в Москве, кажись, подстрелили…
— Что городишь чепуху! — сказал Яков. — Вражье это пустобайство.
— Глядишь, брат, недолго вам царствовать, без главного всех вас расшугают… народ только об этом и судачит на базаре…
— Стоп! — закричал Яков, вскакивая. — Бабы, поднимайте грабли, не иначе, как он кулацкий агитатор, которого изловить надо!..
Яков метнулся к лошадиной морде, а бабы громко закричали, побежали гурьбой к телеге, махая граблями. Мужик круто повернул лошадь в сторону и подряд три раза хлестнул ее березовым прутом по крутому крупу. Горячая кобыла взлягнула копытами и резко помчалась по жнивью. Мужик не переставал хлестать ее, стоя в телеге на коленях. Вскоре лошадь далеко оставила позади наших баб и
