Из жизни Потапова - Сергей Анатольевич Иванов
В их купе ехала милая молодая женщина с четырехлетним парнишкой. Эти двое проделали огромный железнодорожный путь с восточных окрестностей БАМа, откуда-то из-под Тынды. И в поезде чувствовали себя отлично, совсем не замечали вагонного щелканья и лязга. Женщина вполголоса рассказывала о бамовских холодах. И о том, кто ждет их в городе Текстильном.
— Ну, кто тебя ждет в Текстильном, Ярославик?
— Дед Володя, — отвечал мальчик, надувшись.
— Он стесняется у нас, — улыбалась женщина. — А если бы не стеснялся, сказал бы: дед Голубчик! Ну, так кто ждет-то тебя, сына?
— Дед Володя, — повторил мальчик упрямо.
И железнодорожный этикет тоже подзабыл Потапов. Здесь можно хоть всю душу свою рассказать. Но имени почему-то говорить не полагалось. Так объяснил ему опытный поездной вояжер Севка, когда они вышли покурить. Вместе с ними вышел и четвертый жилец их купе, четвертый с половиной, как назвал его про себя Потапов.
Это был парняга лет двадцати. Он учился в Москве, а в Текстильный ехал проведать родителей перед началом сессии. По современной глуповатой моде, лучшим способом поведения он считал остроты.
Например, с довольно милой проводницей он разыграл сцену, что будто бы потерял свой билет. И только для того, чтобы на вопрос, какой у него был билет, плацкартный или купейный, ответить: «Охотничий!»
Севку из-за моложавости вида он принял за своего. И не переставая увлеченно красовался поминанием ресторанов, «баб», аэропортов и так далее, и тому подобным. Сева внимательно и серьезно слушал его, подкрякивая и подхмыкивая.
— Ты чего, Сев? — спросил Потапов, когда попутчик их удалился в туалет.
— Материал собираю! — Севка засмеялся. — Заметил, я все помалкиваю, да? Потому что я по физиономии из их поколения, а по разговору сразу станет заметно, что старик.
— Неужели ты об этом напишешь?
— А почему? Может быть, и напишу, — Сева пожал плечами.
Он вылечится, подумал Потапов, вылечится от этой Машки, к чертовой матери… Если уже не вылечился.
Да и я вылечусь… Слишком уж много мы плачемся, вот и все… Он лежал сейчас на верхней полке, куда забрался сам, хотя Севка, чувствующий себя как бы хозяином, готов был уступить ему место внизу. Он лежал и при свете аварийки видел их всех четверых, уже спящих.
Видел милую женщину, на руке у которой спал Ярослав. У них обоих лица были спокойны. Не сосредоточенны, не задумчивы, а просто спокойны. Они спали, чтобы скорей прошло время до встречи с дедом Голубчиком.
И Севка спал. Его Потапов видел в неясном вздрагивающем зеркале, словно в темной воде. Лица его Потапов разглядеть не мог. Но слышал сквозь стук ровное Севкино дыхание. Значит, и Севка был спокоен. Так и надо, правильно!
Но чуднее и безобиднее всех спал четвертый его попутчик, тот шалопутный парнишка. Он лежал на верхней полке, прямо напротив Потапова. Все черты лица его разгладились. Только полные губы были чуть напряжены. Они сложились в трубочку. И время от времени из них раздавался неясный шелестящий присвист… Вот тебе и рестораны, подумал Потапов. Эх ты, ресторанщик. Свистушкин ты, понятно!
Сам Потапов знал, что долго еще не уснет. Но вовсе не тяготился бессонницей, как бывает обычно. И от этого, от своей спокойной бессонницы, чувствовал себя много взрослее и опытней, чем эти трое с половинкой.
Ну, а теперь: о чем ты, Потапыч, хочешь сам с собой подумать?.. Сам с собой… А с кем же еще можно думать?.. Брось ты, не придирайся к словам… Колеса щелкали и щелкали. И за окном ничего не было видно, кроме пробегающих длинных огней…
Зачем я еду туда? Я еду в край непуганых девушек, да? Из-за этого? Я еду сам не знаю зачем. У меня ведь отпуск. Ты не забыл об этом? У меня отпуск. Вот возьму и расслаблюсь. Лягу, чтоб сквозь меня проросла трава… если там, конечно, есть трава. Хотя откуда ей там быть? В Москве и то мало, а уж на севере — тем более. Ну и ладно. Обойдусь как-нибудь без травы. Символически лягу на символическую траву… Тут он усмехнулся: и символически расслаблюсь.
Ему стало вдруг так необозримо спокойно, что он понял: если захочу, засну прямо сейчас, вот сейчас, на полуслове. И еще во сне о чем-то подумаю. Буду думать, что думаю, а сам уже сплю.
Нормальное умозаключение, просто-таки верх логизма. Как если бы компьютеру нужно двести двадцать напряжение, а его включили только на сто двадцать семь…
Тут на мгновенье он перестал засыпать: действительно, поживу-ка я вместо двухсот двадцати… поживу-ка я немного на сто двадцать семь… А что? Это мысль!
День четвертый
Валя Горелова. Вот тебе и Валя Горелова. Уже три дня как Потапов был с нею знаком. А сегодня начинался четвертый.
В ванной жужжала Севина бритва, и Потапов решил воспользоваться удачной минуткой. Набрал номер:
— Здравствуйте, Валя.
— Доброго здоровья.
— Валечка, мы сегодня повидаемся?
— Дак ведь допоздна работаю-то!
— Дак ведь во вторую смену-то! — сказал Потапов, слегка передразнивая ее такой непривычный для москвича выговор.
— Полно вам, Александр Александрович, не пора ли кончить смеяться-то! (И Потапов легко представил себе, как она улыбается своими розовыми губами.) Я и в самом деле не могу. Техникум запущен. Да и в горсовете у меня дела.
На горе Потапова она была еще депутатом городского Совета и заканчивала текстильный техникум.
— Валечка! Очень вас хочу видеть!
— Охо-хо-хо-хонюшки! Ну если уж очень, дак повидаемся. Только вы там… прямо не знаю, как и сказать!.. Вы блокнот там у Севы возьмите-ка.
— Чего? — удивился Потапов.
— Ну будто вы журналист. У нас дак город-то невелик, не Москва, все на заметке. Неловко. А что за Гореловой-то Валентиной журналисты ходят — оно дак вроде и ничего, привычно.
Валя была Севиной знакомой. В прошлый свой приезд Сева брал у нее интервью. «И я бы в нее влюбился, Сан Саныч, если б она не была на полголовы меня выше!»
— Ладно, — сказал Потапов. — Ладно. Будет исполнено. — И засмеялся. Несколько, правда, нервно.
— А вы что же, обиделись
