Ратниковы - Анатолий Павлович Василевский
Щелкнув, закрылась за нею дверь, и Левенцев остался один. Вернее, не один, а наедине со своим счастьем. Щеку его грел еще поцелуй, а он верил и не верил, что это был ее поцелуй, верил и не верил, что она только что была у него и, может быть, придет еще…
Он потрогал пальцами щеку, потом кинулся к зеркалу и стал смотреть на то место, куда Антонина его поцеловала.
А может быть, когда-нибудь она не только придет, но и останется у него?.. Нет, так думать было безнадежно глупо. Он постучал себя по лбу костяшками пальцев, и, двигая зеркало то влево, то вправо, начал рассматривать свою внешность; и, мгновенно трезвея, отгоняя счастливое охмеление, решил, что она вообще больше к нему не придет, и что так и должно быть, и что это хорошо, потому что жениться ему нельзя: что произойдет с его работой, если рядом всегда будет женщина?..
К своему удивлению, он понял, что мысль о работе не тревожит, и, забывая о своем облике, опять заулыбался от распиравшего его счастья, и вскоре начал размышлять о том, как ему быть, если Антонина все-таки войдет в его жизнь, и тут опять захмелел, потому что понял: как бы ни сложились в дальнейшем их отношения, Антонину уже не выкинуть ему из своей судьбы.
«Что ж, — подумал он, — так пошло все, так закрутилось, что теперь мне и мастерскую дадут… Теперь дадут, наверно».
От счастья он долго в ту ночь не мог спать. Свет в его окне то гас, то опять загорался. И окно его как бы подмигивало другим огням в окнах того другого дома, где жил Семен Артемьевич, который, по простому совпадению, тоже долго не спал в ту ночь.
Так получилось, что именно в ту субботу и Худяковы праздновали новоселье. Квартира их уже блистала, и Семен Артемьевич созвал гостей. Набралось их много, люди все были уважаемые, солидные, такие, каких не зазорно принимать хоть каждый день. Приехали Белобрагины, Пановы, Воропаевы, Хватовы. Был даже Андрей Макарович с супругой. Приглашал Семен Артемьевич и Сергея Михайловича, тот говорил, что будет, обязательно будет, но в самый последний момент отказался приехать, сославшись на срочное дело.
«Знаем мы эти срочные дела! — с обидой подумал сначала Семен Артемьевич. — Не того ранга человек Худяков — вот и дело срочное…» Поразмыслив после, решил Семен Артемьевич, что обижаться ему на Сергея Михайловича не следует. Ведь и сам он созвал на новоселье лишь людей определенного крута. Почему бы ему не пригласить, к примеру, Лобанова, бугра, вместе с которым когда-то начинал работу в городе после института?.. Не позвал даже Вахтеева, а Вахтеев, рука его правая, явно ждал приглашения…
Думая после о прошедшем новоселье, Семен Артемьевич, конечно, не вспомнил даже об однокашнике своем Левенцеве.
У Левенцева, в отличие от Семена Артемьевича, огорчений в ту субботу не было. Напротив, к тем приятным ощущениям, какие он испытывал теперь всякий раз, вспоминая, что может в любую минуту подойти к окну и увидеть оттуда свой город, прибавились еще мечтания влюбленного — неуверенные и щемящие и оттого, наверно, особенно сладостные, — и он знал теперь, что без этих мечтаний, без этих трепетных чувств не может быть у человека ни полного счастья, ни полного покоя.
Но если Семен Артемьевич, огорчаясь даже, знал меру своему покою и счастью, то у Левенцева этой меры не было. И лежа без сна, счастливый, и засыпая, не догадывался Левенцев, что мыслящий человек, добрый, живущий стремлением передать другим все самое ценное, что у него есть, не может обрести лишь от личного благополучия ни полного счастья, ни полного покоя.
В тот вечер, в ту ночь Левенцев не мог знать, что уже следующее утро принесет ему такую сильную, такую глубокую боль, что он бросится прочь от нового своего дома, побежит по городу, ослепленный слезами, и снова, как в тот первый раз, столкнется на перекрестке с Семеном Артемьевичем.
Перекресток этот, без светофора, машина Семена Артемьевича проскакивала обычно, не сбавляя скорости, и на этот раз влетела бы под одну из оранжевых цистерн, зазевайся шофер хоть на миг! Хищно опустив ножи и перегораживая косым крылом улицу, снегоочистители вывернулись из-за угла и в легких снежных вихрях на большой скорости пронеслись перед «Волгой» по главной улице. Семен Артемьевич за несколько секунд, пока машина, разворачиваясь боком, ползла юзом, успел подумать о своем водителе с негодованием и благодарностью, успел подумать с гордостью — это у него такой шофер, на которого можно положиться! — и сразу же вспомнил коммунальников. Стоило тогда, после первого снега, пропесочить их как следует — чистят. И чистить нечего — скребут!..
И тут он забыл и о шофере своем, и о коммунальниках, и о снегоочистителях, с гудением кативших по гладкому, чуть припорошенному снегом асфальту, — забыл, потому что увидел Левенцева.
Левенцев, как и тогда, в тот первый снег, шел по тротуару к переходу. Как и тогда, встретились они глаза в глаза, и Семен Артемьевич наклонил голову в знак приветствия, а Левенцев, будто не узнал его, постоял, уставясь прямо в глаза, и повернулся, и пошагал в обратную сторону.
Нет, Семен Артемьевич не обиделся. Усмехнулся понимающе. Добро, даже то добро, которое делаешь конкретному человеку, не всегда оборачивается для тебя самого добром. Поможешь одному, а он возвысится после, тобой же помыкать станет, а другой обидится, что мало ему сделал, или сделал, да поздно — почему теперь только, а не раньше? И вот добро принимается, как зло, и ты уж не друг, а враг…
Уж кому-кому, а Левенцеву следовало с ним поздороваться. Уж кто-кто, а Левенцев обязан ему тем, что живет теперь по-человечески!..
Но Левенцев, видно, не может забыть, как тогда в кабинете у себя Семен Артемьевич указал ему его место. И не только указал, но и поставил на это место!
Семен Артемьевич опять усмехнулся. Он не попытался понять или представить себе, что чувствовал тогда Левенцев, он и не стал вспоминать всю встречу, вспомнил только, как пришел к нему Левенцев и как ушел, и увидел, как тот уходил, и еще раз усмехнулся, ощущая в груди у себя холодок торжества.
Когда Левенцев явился тогда к нему вместе с курьером, вид у него был не такой жалкий, как при первой встрече. Вошел он, как и полагалось, без пальто и шапки, щеки его с мороза были красными, а реденькая рыжая
