Ратниковы - Анатолий Павлович Василевский
Пить шампанское она отказалась, сидела напротив него с рюмкой коньяка в руке, но не пила, лишь смачивала губы. Молча оглядела его жилье: по одной стене сколоченный из досок и заставленный разнокалиберными, потрепанными книгами стеллаж, по другой — измятый, просиженный диван, с которого Левенцев впервые сегодня убрал постель, и другой стеллаж, уж совсем грубый и громоздкий, заставленный натянутыми на подрамники холстами. Над диваном и на стене с дверью в другую комнату висели голые, без окладов, иконы и гравюры под стеклом, обрамленные тонким багетом.
— Теперь вам, очевидно, потребуется обзаводиться кое-какой мебелью, — сказала Антонина и отпила коньяк.
«А и верно, — подумал Левенцев, — надо бы купить новый диван».
Антонина встала и прошлась по комнате, потрогала холсты, увидела за стеллажом свернутую и покрытую газетой постель, почитала надписи на обложках книг, тряхнула головой:
— Нет, не буду. С библиотекой надо знакомиться основательно. Если позволите, приду как-нибудь специально.
Постояла возле гравюр.
— Факсимильные репродукции, а я думала, подлинники.
— Есть и подлинники, — сказал Левенцев.
— А-а, вот эта?
— И вон та.
— Любопытно, любопытно… Кто автор?
— Рыбаков.
— Не слышала о нем.
— Учились вместе.
— Где же он теперь?
Левенцев молчал, и она обернулась.
— Умер.
Он увидел, как расширились зрачки ее глаз. Она отвернулась, долго неподвижно стояла возле гравюр.
— Как жаль! Такие работы!
Она в задумчивости прошлась по комнате, будто забыв о Левенцеве, и он, жалея, что сказал ей о смерти Рыбакова, спросил:
— Из икон вам ничего не понравилось?
Антонина остановилась.
— Вот эта. Шестнадцатый век.
— А пятнадцатый?
— Где?! Ах, вот эта! Я не дошла до нее, а вы…
Она опять надолго умолкла, опять стояла неподвижно, и в ней, в этой женщине, отпугивающей его своей красотой, Левенцев впервые увидел натуру, близкую ему, родственную этим долгим молчанием, этой способностью погружаться в созерцание, забывая об окружающем.
— Да-а, — наконец протянула она, — может, тоже недолго жили, а оставили нам частичку своего мира, далекого нам, — частичку самих себя.
Она опять ходила вдоль стены, увешанной иконами и гравюрами, несколько раз останавливалась перед закрытой дверью. Левенцев боялся, что она откроет дверь, и хотел этого.
Антонина подошла к столу, допила рюмку, развернула конфету и положила ее назад, в тарелку. Проговорила, как показалось Левенцеву, сухо:
— А свои работы вы не покажете?
Он удивился выражению ее лица: ресницы и побелевшие ноздри вздрагивали, а губы были плотно сжаты — лицо Антонины стало требовательным, незнакомым и некрасивым.
— Конечно, конечно.
Он вскочил, распахнул дверь. Антонина зябко сжалась, пошла осторожно, будто раздумывая, не остановиться ли? Войдя, сразу огляделась: холсты на полу вдоль стен и лицом к стене, два больших на мольбертах — один отсвечивал, другой стоял наискосок к окну и хорошо смотрелся — вид на город из окна.
На дворе кружила несильная метель — затуманила город, замутила, отдалила дерево, не вмещавшееся кроной в окно, а на холсте была другая погода: сильный боковой свет освещал город, подернутый легкой мглой, и темный силуэт дерева впереди был ажурно четким — и дерево это на холсте выглядело живее того, за окном, и свет, казалось, шел не из окна, а от холста.
— Как тут хорошо у вас! — проговорила Антонина. — А этот холст, это дерево, может, вы и оставите в таком состоянии?
— Подмалевок… — Левенцев на какое-то время остался наедине со своей работой.
В каждый холст вкладываешь себя, а он порой живет своей, почти независимой от тебя жизнью. Закончишь один, а он все зовет и зовет к себе — и возвращаешься, а другой, над каким собирался еще долго работать, вдруг отодвинется, отойдет, и больше не прикоснешься к нему…
Антонина наткнулась на отчужденный взгляд Левенцева.
— Вы его видите как-то по-другому?
— Да, — сказал Левенцев. — Да.
— Ну, показывайте, показывайте!
Левенцев помедлил еще с минуту, будто освобождаясь от невидимых пут, подвигал плечами, поводил головой и, шагнув к стене, нагнулся.
— Вот. — И повернул боком к свету небольшой картон: — Тут не так все… День был серый, мглистый и как бы сонный, что ли?.. Вдруг что-то лишнее появилось, помню — трактор, и нелепо это, я понимаю, нелепо, но хотелось, чтобы он провалился или взорвался — чтобы его не стало… Ну, после он заглох, и так тихо было, сонно… Не как тут.
Левенцев был молчалив от природы, не любил болтливых, и удивлялся теперь на себя, и был недоволен собой, но ничего не мог поделать — как будто в нем прорвалось что: показывал картоны и холсты, раздражался на самого себя, хотел замолчать или по крайней мере урезать речевой поток, казавшийся ему славословием, и без конца говорил.
Антонина молча слушала, глядела то на его работы, то ему в лицо (а он думал, в рот), и глаза ее блестели. Влажный этот, горячечный какой-то блеск был непонятен Левенцеву, смущал его, пугал и подстегивал говорить еще больше, еще торопливее.
Нескончаемо долог и короток, как миг, был тот день, когда пришла к нему Антонина. А уходила она поздним вечером, когда город уже спал и метель, так и не утихшая за день метель, взъерошенно кружилась в мутно-сонных огнях города.
Левенцев подал Антонине пальто.
— Я вас провожу.
— Нет-нет! — Она расправила на руках перчатки. — Нет. Если вы позволите, я приду к вам еще.
— Конечно, конечно!
— С вами так легко!
Левенцев заметил, что она краснеет, и, чувствуя нелепость того, что говорит, опять повторил свое:
— Конечно, конечно!
— Легко, но так много всего!.. Одной побыть хочется… Мало того, что я стала богаче, побывав у вас, — это естественно, встреча с настоящим искусством обогащает, — но мне кажется, во мне самой возникло что-то новое… Во всяком случае, расширились мои потенциальные возможности… Вы даже не можете, наверно, представить себе, как влияют на меня ваши работы! Да мне и самой трудно объяснить это, хоть я и пытаюсь… Воедино сливается и то, чего я не могла увидеть без вас, и то, что было во мне, но о чем я не подозревала раньше… Искусство, настоящее, конечно, искусство раскрепощает мышление, и я сейчас закрепощена этим раскрепощением — вот почему одной побыть хочется… — Она улыбнулась и, как бы извиняясь, положила ему на руку свою узкую ладонь в перчатке: — А знаете, о чем я еще думаю? О тех, кто не видел ваших работ, и, больше того, о людях, вообще отлученных от искусства, как бы пораженных духовной глухотой, но не подозревающих об этом!.. Да-да, и такие печальные мысли — тоже следствие того, что я у вас увидела… Спасибо! Еще раз спасибо!
Она была чуть выше его ростом — пригнулась и поцеловала в щеку, между усами
