Глеб Горбовский - Шествие. Записки пациента.
— Телевидение? Э-э, ночью, без подсветки? Без всех этих юпитеров и софитов? Как же вас понимать? — засвистел он опять, будто игрушечный паровоз.
— В инфракрасных лучах, — пояснил я ему и принялся задавать вопросы — Скажите, правда или нет, будто на вашей совести миллионы невинных жертв?
— На моей совести? Значит, вы все-таки предполагаете, что у меня есть совесть? Приятно сознавать… Теперь — о миллионах. Во-первых, не миллионы, а всего лишь несколько тысяч, и не на совести, а на моем счету. На моем личном счету. А во-вторых, гражданин корреспондент, убивал их не я, а одна серьезнейшая особа, имя которой — данная мне Власть, данная не столько в награду и утешение, сколько в наказание, ибо все зло, сотворенное моими руками, моим мозгом, — дело ее рук, ее воли. Труден путь к доброте, гражданин корреспондент, к миру и любви между народами, и чаще всего проходит он через преодоление частного, личного зла, и не всякий знает, особенно среди вашего брата-корреспондента, что зло может быть бескорыстным. Да-да, зло — наказание, зло — болезнь, зло — крестная ноша! Думаете, в основе — гордыня, упоение властью, религия зла? Ничуть. И вообще неизвестно, кто больше жертва, я или они, ну, те, которые…
Поражала этакая мягко-интеллигентная манера держать на толстой шее чуть склоненную головку без признаков волос, обходительная интонация писка, этакий томно-грустный сквознячок в его все еще функционирующих мыслишках. И вдруг подумалось: вот он, истинный признак преступника, — не раскаяться, не признать себя вредоносным источником, но все еще надеяться на оправдательные «презумпции», искать толкование содеянному в исторических прецедентах, судить себя не судом совести, но буквой закона того или иного времени, как будто время — категория постоянная, а не относительная, пристегнутое ремешком к руке, а не растворенное во вселенной человеческого сознания.
Я не стал благодарить Кровавого за интервью, не было сил и той обходительной интонации в мыслях: пусть думает, что я хам. Пусть хоть этим утешится напоследок. И тут я подумал: а все-таки есть, есть в мире интонация справедливости, прослеживается даже в нынешнем нашем «смертельном исходе», ибо смерть рано или поздно выталкивает из «среды обитания» внешне бессмертных негодяев, выпихивает их зловонную суть на помойку, а не менее зловонную намять о них (не душу же!) вышвыривает сюда, под ноги исторического шествия, на последнюю, судную дорогу, на ковер общелюдской, вселенского опыта, нравственности.
Не помню, кто именно представил меня той ночью незнакомому человеку с мягким, округлым, не моложавым, а вот именно нестарым лицом добряка-гу-бошлепа, чем-то неуловимо напоминавшим мне теплое лицо доктора Чичко? Человек этот с совершенно седыми кудряшками, короткими, в виде венца на голове, как выяснилось чуть позже, на свету, напоминал древнеримского сенатора, о которых я знал, имел представление по учебнику истории, а также по археологическим бюстам с отбитыми носами и которые (люди — не бюсты) все еще нет-нет, да и попадались в толпе бесконечно совершенствующегося шествия народов — всех наций и времен.
Не могу утверждать, кто именно познакомил, то ли профессор Смарагдов, то ли разбитной Суржиков-Лукавый, уверявший, что умеет ладить с начальством, — во всяком случае встреча эта состоялась прямо на дороге, и вначале я так и решил, что передо мной какая-нибудь историческая личность, если не сам Гай Юлий Цезарь, то, скажем, разоружившийся Спартак или что-нибудь попроще, какой-то содержатель общественных римских терм, то есть банщик.
Человек этот безо всякого напряжения, обходительно, ласково, непринужденно, взял меня за руку, и я сразу же остановился. Остановился и римлянин. («Что это, — мелькнуло в смятенной моей голове, — задержание? Или мужик решил погадать… напоследок?») Вокруг нас на дороге моментально образовалось круглое порожнее место, толпа, не касаясь наших тел, обтекла нас, как в аэродинамической трубе воздушный поток обтекает какой-либо испытуемый предмет.
— Приветствую тебя, добрый человек, — безо всякого пафоса, негромко, но совершенно отчетливо обратился он ко мне, и я мгновенно устыдился, подумав: какой же я добрый? Я — всякий… Неужто и здесь слова на ветер бросают? И хотел было пуститься в разуверения, но передумал, решив, что в устах этого старомодного мужа «добрый человек» — вовсе не оценка моих душевных качеств, а просто устаревшее обращение. И потом: почему так уж и… не добрый? Со стороны виднее. Во всяком случае — не зловредный. Это уж будьте уверены.
— Здравствуйте, — решил я держаться как можно вежливее, интуиция подсказывала, что задираться сейчас ни к чему. — Спасибо на добром слове.
— Спа-си-бо? Это что же, — приветствие или пожелание? — переспросил незнакомец, не выпуская из своей руки мою руку. — Приятного звучания слово.
— Так у нас принято благодарить. А слово это произошло от слияния двух слов, двух высоких понятий: спасение и бог. Так что вы не далеки от истины: пожелание, а в подтексте еще и просьба.
— Вот и у меня к вам просьба. И уж только затем — пожелание. Не могли бы вы ненадолго отвлечься от продвижения? Если согласны, то попрошу сопутствовать мне… Здесь недалеко. Но прежде вопрос: это правда, что при вас имеется клочок травы оттуда?
— А что, нельзя?! — вспылил я по старой дурной привычке. И тут же предположил, что римлянин наверняка является каким-нибудь здешним официальным лицом вроде администратора.
— Правду, тем более если она материальна, не утаишь. Вот и чудесно. Прошу вас… — и человек повлек меня за собой поперек движения, куда-то под нависшую скалу, но повлек не мускульной силой, а как бы убеждением, утешением. Во всяком случае, идти мне за ним хотелось. Никакого давления. Тем более что развлечений на дороге было не так уж и много, если вообще из этой теперешней бессрочной шлифовки мозгов (а некоторые на дороге вращались тысячелетиями) можно извлечь что-либо развлекающее? Не говоря о веселеньком.
Вскоре очутились мы в помещении, если так можно назвать пространство все той же дороги, только слегка вдававшееся в камень горы. Случись на дороге бушующие ветры, тогда бы я назвал это помещение заветерьем. Пойди над ней натуральный, неприду-.данный дождь, тогда пещеру можно было бы окрестить навесом, и так далее. Короче говоря — убежище. Временного назначения. А в данном конкретном событии — беседка, потому что коротковолосый служитель пожелал со мной именно побеседовать.
Как выяснилось в дальнейшем, беседу сию накликал я сам. А поводом послужила веточка полыни, которую по наивности держал я при себе, и не просто владел ею, но будто бы демонстративно нюхал ее грешные ароматы, и не только нюхал сам, но предлагал нюхнуть и другим, что называется — пропаганда и агитация.
Так поначалу объяснял я свой привод в пещеру, входя под ее тускло светящиеся своды.
Было предложено сесть. На какой-то каменный выступ, покрытый чем-то растительным, низкорослым и весьма упругим, то ли карликовым папоротником, то ли мхом, то ли вообще чем-то доисторическим. Впервые за много дней пути (а по моим подсчетам двадцать один день миновал) опустился я не просто на покрытие дороги, чего, в общем-то, за эти три недели так ни разу и не сделал, ибо усталости не ощущал, а на сиденье, которое можно было назвать каменным стулом или креслом. Не знаю, чем объяснить блаженство, пропитавшее мою плоть, когда я присел и расслабил члены? Отсутствие усталости исключает и радость отдохновения, а мне вдруг сделалось хорошо. Как после бани с парилкой, что некогда вышибала из моего организма не только гнетущие похмельные пары, но и отчаяние одиночества. И тут я вспомнил своих попутчиков: скандинава, обвешанного птицами, не могшими летать, доброго профессора Смарагдова, внешне не унывающего Суржикова, коллекционера Мешкова, женщину, которая была похожа именно на женщину, — всех, всех представил, даже стихотворца и, особенно нежно, крестьянскую пару; вспомнил, потому что вообразил, каковым было бы их блаженство, присядь они так же, как я, потому что путь их, за исключением недавно преставившегося депутата-диссидента, отказника от своих прежних воззрений (от значка-то он как ловко избился!), — путь их, в сравнении с моим трехнедельным, — исчислялся годами и столетиями. И мне почему-то остро захотелось наружу, на дорогу, что-бы, если будет дозволено, пригласить в пещеру и всех моих случайных знакомцев, пригласить их, чтобы они разделили мой отдых, мое столь неожиданное, а значит, и незаслуженное блаженство.
Теперь-то я знаю, что порыв мой тогдашний благородный вызван был не одним сочувствием к ближнему, не одним только бескорыстием счастливца, которому выпал номер присесть в каменное кресло, но еще и предчувствием чего-то более значительного, объемного, повеявшего в меня от посещения пещеры. Вначале робко предположив, затем отчетливо уверившись в том, что нахожусь на пороге каких-то значительных перемен в своей судьбе, я почему-то ощутил странное беспокойство, более того — раскаяние и стыд, что вот, дескать, устроился, откололся от масс, слинял, не попрощавшись ни с кем, и теперь чего-то там ожидаю, каких-то кардинальных перемен, а в сущности опять обрекаю себя на одиночество, ибо так ли сладостно блаженство отъединения от пути всеобщего, от пути-предначертания? И, помнится, там же и тогда же мелькнула вихлястая мыслишка: а чего тут плохого — от мертвецов отъединяюсь, к живым иду. Хотя прекрасно знал, на смертном своем опыте убедился: все тут едино. Ни живых, ни мертвых — только бессмертные. Оттуда — сюда. Отсюда — в вечность пространства и времени, из вечности — в конкретную явь. Все вместе — во вселенной воображения, причем своего собственного, грандиознее которого и ничтожнее (лопнул сосуд в голове — и все погасло!) нет ничего, разве что за его пределами.
