Сулейман Рагимов - Сачлы (Книга 2)
— Нет, старик, так работать нельзя. Надо, чтобы каждый носил свою папаху. Комбинаторы у нас не в почете.
— Главное, товарищ Демиров, чтобы дело не страдало, чтобы дым прямо шел. А труба может быть и кривой…
— Нет, старик, ошибаешься. Мы требуем, чтобы и средства и результаты были на должном уровне. И труба должна быть прямой, и дым должен идти прямо. Словом, все надо делать законно, по правилам.
Али-Иса вспомнил недавнюю ревизию, которую проводили злой, чахоточного вида счетовод и дотошный Худакерем Мешинов вспомнил, как они придирались к его запутанным счетам и накладным…
— По правилам не всегда выходит, товарищ секретарь райкома, — признался Али-Иса. — Так уж устроен этот мир, так устроены люди. Столько всюду рытвин, оврагов и ям… Да вы и сами, наверное, все это отлично знаете, товарищ секретарь райкома. Одной только правдой пока не проживешь.
— Это почему же, старик?. Откуда такие неправильные мысли? Почему ты так думаешь?
— Да потому, что обстоятельства вынуждают меня выкручи ваться и комбинировать, потому, что немало еще есть на свете людей, которые могут из правды сделать кривду и из кривды худо-правду…
— Комбинировать — значит мошенничать, — сказал Демиров. — А мошенники наши враги.
— Порой людей вынуждают к мошенничеству. Я — старый человек, многое повидал за свою жизнь, видел и такое.
— У человека; который мошенничает, совесть не может быть чиста. Совесть должна замучить такого человека.
— Все зависит от обстоятельств, от привычки, товарищ Демиров, — уклончиво заметил Али-Иса.
— Что ты хочешь сказать этим, старик?
— Признаюсь, товарищ Демиров, если бы я не выкручивался, не комбинировал, дела нашей больницы только страдали бы. Вы справедливый человек, я верю вам, потому и говорю с вами откровенно.
— Может, тебе приходится идти на сделки с совестью и тогда, когда ты выращиваешь цветы? Может, цветы — это своего рода ширма для тебя? — спросил напрямик Демиров.
— Нет, товарищ Демиров, цветы — штука, тонкая, они требуют верного сердца, с ними нельзя лицемерить и комбинировать. Цветы моя слабость, моя страсть, болезнь.
— Похвальная болезнь, — сказал Демиров, обернулся, оглядел больничный двор, здание больницы. — Мне нравится у вас — чисто, опрятно, красиво.
— Это только снаружи, — пояснил Али-Иса. — А там, внутри, одно безобразие!
— Почему же безобразие? А ты куда смотришь?
— Что я могу сделать один? Мы все страдаем от Гюлейши Гюльмалиевой, от нашей Восьмое марта.
— Скоро сюда приедут хорошие врачи, скоро у вас все изменится, — пообещал секретарь. — Очень скоро.
— Ведра Гюлейши останутся ведрами, — вздохнул Али-Иса. — Гюлейшу никто не переделает.
Демиров не понял, спросил:
— О каких ведрах ты толкуешь, старик?
— О тех самых, какие Гюлейша подвяжет к телегам этих врачей, когда они будут бежать отсюда без оглядки.
— Мы найдем управу и на вашу Гюльмалиеву. Уволим ее, старик. Вообще отстраним от дел здравотдела.
— Тогда она начнет строчить телеграммы во все инстанции: мол, спасите, на помощь, душат женщину Востока! Будет трубить: я — Гюлейша Гюльмалиева, революционерка и так далее и тому подобное. И тогда вы получите столько писем, что в конце концов сдадитесь, скажете: черт с ней, с этой Гюльмалиевой, этой угнетенной женщиной Востока, дайте ей какую-нибудь маленькую должность при больнице, пусть работает. А Гюлейша на этой маленькой должности подожжет маленький фитиль и сделает большой взрыв. И вы, увидите с удивлением, что все ваши приехавшие доктора пустятся отсюда наутек и не остановятся до самого Баку.
— Мне кажется, старик, ты преувеличиваешь возможности своей Гюльмалиевой, — сказал Демиров. — Интересно, с помощью каких таких ведер она сможет всех запугать?
— Есть такие ведра, — ответил Али-Иса, — сколько угодно есть. У этой Гюлейши есть все, что угодно. Вот, к примеру, одно ведро… Неожиданно окажется, что ваш новый врач выдал несовершеннолетней девочке справку, позволяющую ей вступить в брак. Врач осмотрит старшую сестру, совершеннолетнюю, Мостан, а в справке будет написано имя младшей — Бостан. Откуда врачу знать, кого он осматривает, Мостан или Бостан? В направлении сельсовета будет сказано: просим освидетельствовать девушку Бостан на предмет определения возможности ее вступления в брак. А отвечать потом придется врачу. Второе ведро: настанет пора идти парню в армию, а на медицинскую комиссию придет его младший братишка, назовется именем старшего; доктор даст справку: несовершеннолетний, освободить от призыва, а его потом начнут "разоблачать", скажут: взятку получил. Третье ведро: придет к врачу дряхлый старик Вели, получит справку о возрасте, чтобы освободиться от налогов, а справка эта, с печатью, потом окажется в кармане молодого Али. Или так: принесет врач с базара петушка, а слух пойдет по городу, будто он ежедневно покупает баранов. Спрашивается, на какие деньги? Другой врач возьмет собаку и пойдет на охоту, а Гюлейша пустит слух: пьяница, опять нализался, на гору полез. Смотришь человека уже разбирают на собрании месткома. О, наша Гюлейша Гюльмалиева мастер делать из мухи слона, в этом деле она, можно сказать, профессор, никто с нею не сравнится. Много ли надо закваски на огромный котел молока? Всего одну ложку. Вечером положил, наутро смотришь: все молоко скисло. Так и в мирских делах.
Демиров нахмурился, сказал горячо:
— Но неужели ты, человек, проживший большую жизнь, будешь бездеятельно взирать на проделки этой женщины?
— Я бессилен бороться с Гюлейшой, товарищ секретарь, — уныло признался Али-Иса. — Не смогу.
— Это почему же, старик? Откуда такое неверие в, свои силы? Откуда этот пессимизм?
— Да потому что я — кулак. И мне не хочется гнить в тюрьме.
— Чепуха. Если бы ты действительно был кулаком, тебя загребли бы и без помощи Гюлейши.
— Ошибаетесь, товарищ Демиров. Честное слово, ошибаетесь. Недаром люди говорят: дом, который не разрушит женская сплетня, не разрушит и сам аллах. Я, старый кулак, боюсь нашу Гюлейшу Гюльмалиеву больше, чем самого Гиясэддинова, нашего товарища ГПУ. Гиясэддинов мне ничего не сделает, а Гюлейша Гюльмалиева может упрятать меня за решетку в любой момент. Пустит слух, прибегнет к клевете, сделает из мухи слона и крышка мне, конец, старый садовод превратится в волка с сатанинскими рогами или в дикого кабана с саблевидными клыками.
— Странные дела творятся у вас, старик. Очень странные, — покачал головой Демиров. — Не нравится мне все это.
— Увы, но это так, товарищ райком. Именно поэтому мне частенько приходится изворачиваться, надевать папаху Али на голову Вели и наоборот.
— Словом, приспосабливаешься к обстановке?
— Выходит, так. Иного мне ничего не остается, товарищ Демиров! Приходится на старости лет взять в руки шест и стать канатоходцем. Ведь должен я как-то зарабатывать себе на жизнь.
— Словом, эта ваша Гюлейша Гюльмалиева — опасная женщина, так, старик?
— Очень, очень. Змея, змея! И не просто змея… Будь наша Гюлейша обыкновенной змеей, было бы полбеды, она — царица змей!
— Я вижу, тебе известны все ее проделки. Верно я говорю, старик?
Али-Иса приложил палец к губам, ответил, понизив голос:
— Нет, дорогой товарищ секретарь, честное слово, я ничего не знаю, я ничего не говорил вам.
— Как это не говорил? Ведь только что говорил. Или ты боишься очной ставки с этой женщиной?
Али-Иса втянул голову в плечи, прижал руки к груди, забормотал:
— Боюсь, боюсь, очень боюсь, товарищ Демиров. Поймите меня.
— Это плохо, старик.
— Знаю, что плохо, знаю. Но я ничего не могу поделать с собой. Я никогда в жизни не говорил правду людям в глаза, не мог. И никогда не скажу. Потому-то мне и приходится приспосабливаться, менять папахи Али и Вели. Не могу говорить людям правду в глаза.
— Но ведь со мной ты говоришь откровенно, не скрываешь ничего от меня. Почему так?
— А что я сказал вам особенного, товарищ секретарь райкома?
— Очень многое.
— Ровным счетом ничего! — Али-Иса хитро захихикал. — Какие могут быть секреты, какие могут быть разговоры, беседы у секретаря райкома и кулака?
— Короче говоря, ты всего-навсего любитель цветов, так, старик?
— Именно так, товарищ райком, всего лишь цветовод, поклонник душистых роз и соловьиных трелей.
Демиров, переменив тон, сказал холодно, сурово:
— Однако комбинировать брось! Довольно, старик, жонглировать папахами Али и Вели!
— Слушаюсь, товарищ райком, — сказал угодливо Али-Иса. — Если надо мной будет ваша тень, я не буду бояться ни жаркого летнего зноя, ни суровой зимней стужи. Кто у меня есть? Никого. Я один-одинешенек на этом свете, как перст. Что мне надо? Ни чего. Зачем мне воровать? В могилу ведь ничего не заберешь. Но если я не буду давать воровать другим, меня сживут со света, съедят.
