Самуил Гордон - Избранное
— Не надо, — вмешался Вазген, — человек молится, пусть себе молится.
— Молится, говоришь? У немцев на пряжках ремней была надпись — «С нами бог». Они тоже молились… Скажите мне, пожалуйста, — обратился Шапиро к удивленному Калмену, — в священных книгах так-таки написано, что кающемуся грешнику все прощается, что ему достаточно один раз ударить себя в грудь — дескать, виновен, грешен — и шагом марш прямо в рай? Знаете, кто такой этот святой Иоанн? Пол-Якова был, говорят, не то начальником еврейской полиции в гетто, не то служил у немцев, а теперь, как видите, кающийся грешник, молится три раза в день, не пропускает ни одного поста. Послушайте только, о каким экстазом раздирает небеса.
Тихая тоскливая мелодия перешла во всхлипывание, в плач.
Калмен с Вазгеном старались ступать как можно тише, Шапиро шагал широким твердым шагом. Узкая полоска луча шахтерской лампочки скользнула по стенам и потолку тесного темного штрека и наконец наткнулась на вход в низкую лаву, откуда, точно дым, густо валила темнота. В лаве трепетал слабый огонек, то появлялся, то исчезал. Над подогнутым козырьком молившегося мерцала бледная лампочка. Он стоял лицом к восточной стене и не заметил остановившихся у входа трех шахтеров. Печальная рыдающая мелодия перенесла его отсюда, видимо, в другой, далекий мир.
Эта же самая рыдающая мелодия перенесла отсюда в другой мир и Калмена Зберчука. Он вдруг увидел себя в далеком городе на Волге — была ночь накануне судного дня, и шел тогда второй год войны. В военный госпиталь его, тяжело раненного, привезли с передовой несколько недель назад. Госпиталь был обнесен высоким забором. У входа стояла охрана. И все же не было случая, чтобы в палате к вечернему обходу дежурного врача кто-нибудь из больных не отсутствовал.
Накануне судного дня к вечернему обходу врача в палате не было солдата Калмена Зберчука. Что он ушел в синагогу, знал только один человек, тот, кто прятал у себя под матрацем комплект одежды для тех, кого врачи еще не отпускали в город. Даже няне, от которой случайно узнал, что сегодня канун судного дня, Калмен ничего не сказал. Солнце уже тонуло в Волге, когда Зберчук добрался до синагоги.
Калмен давно уже принадлежал к тем, кто посещает синагогу только по большим праздникам и у кого все моление заключалось, собственно, в том, что время от времени произносил «аминь» и «да возвеличится имя его»… Совсем не ходить в синагогу представлялось ему непристойным — отец ходил, дед ходил, почему же ему быть тем, кто должен отречься… Еще одна причина, и самая важная, побудила его нарушить дисциплину госпиталя и с перевязанной ногой перелезть через забор — он потащился в синагогу в надежде встретить кого-нибудь из земляков, узнать что-нибудь о судьбе далекого родного дома.
Вечерняя молитва уже кончилась, и почти все разошлись. Среди группы людей во дворе земляков не оказалось.
Вдруг сквозь закрытые двери и окна синагоги во двор ворвался сдавленный мужской плач. Плач несся к далекому звездному небу. Все замолчали. Пожелав друг другу счастья — дожить до гибели врага человечества, да сотрется память о нем, — тихо разошлись.
В тускло освещенной синагоге Калмен застал несколько стариков, качавшихся над раскрытыми молитвенниками. Сквозь полузастекленную дверь небольшой боковушки, откуда доносился сдавленный плач, он увидел освещенного еле теплившейся свечой широкоплечего человека в талесе и балахоне. Из-под талеса виднелась только его седая борода. Длинные тени его высоко воздетых рук покрывали собой стены и потолок маленькой молельни.
Словно приросший к месту, стоял Калмен возле этого рослого широкоплечего человека и никак не мог уловить молитву, после каждого слова которой молившийся разражался потрясавшими небеса рыданиями. В его плаче и рыданиях не было смиренной мольбы о жалости. Дуб в бурю был перед Калменом. Гордый и могучий, стоял он у тлеющих свечей, вызывал небеса на праведный суд, звал к ответу целый мир.
— Кто этот человек? — закрыв за собой полузастекленную дверь, тихо спросил Калмен у служки, собиравшего со столиков молитвенники.
— Колхозник, из эвакуированных. Прибыл сюда на «Емим нороим»[19] из отдаленного села. Родом он из Латвии. Сегодня у него поминки…
— Ах, так…
— Да, да, у него сегодня поминки, поминки по целому городу, сохрани нас владыка небесный… Читает заупокойную молитву по целому городу.
«А этот? О ком он плачет? — спросил себя Зберчук, следя за бледной полоской света, качавшейся в темноте по стене заброшенной лавы. — По ком он читает поминальную молитву? По отцам и матерям, по женам и детям, при его соучастии расстрелянным у рва, сожженным в печах? К кому обращен его покаянный вопль? К жертвам? У них просит он отпущения греха? Просит простить ему, что в желании сохранить себе жизнь был не с теми, кто вышел очистить мир от зла. В глазах бога кающийся грешник выше праведника. Неужели, полагает он, этот Пол-Якова, что, превратив лаву в молельню, забравшись сюда, как в пещеру, и наполнив штрек молитвенным плачем, может снискать себе прощение? Только человек — судья человеку, только человек!»
— Такие, как видите, тоже были…
Калмен ничего на это Шае не ответил, он только стремительно отошел от лавы, словно не доверял собственным рукам, помимо его воли сжавшимся в кулаки.
Приблизившись к клети, Зберчук остановился, оглянулся в тьму, откуда еще доносилась тоскливая мелодия, и покачал головой: «Нет, такому прощения нет!»
В эту минуту Шае Шапиро и в голову не пришло, что, сказав о Иоанне Ленцнере те же слова, что ранее сказал о Людвиге Зоммере — «такие, как видите, тоже были», — он заставит Зберчука сделать вывод, будто он, Шая, готов все забыть, все простить, потому что на войне, дескать, всякое могло произойти: точно так же, как мог найтись Людвиг Зоммер, мог найтись и Иоанн Ленцнер, у добра и зла, мол, один корень. За время, что он простоял возле пещеры кающегося грешника, у Калмена зародилось подозрение: не все происходило точно так, как рассказывают о себе зэки, что-то недосказал, о чем-то умолчал и Шая. Несколько минут их пребывания у пещеры интинского кающегося грешника привели к тому, что прошло еще несколько месяцев, прежде чем знакомство Зберчука с Шаей переросло в дружбу.
Случилось потом так: почти в то же самое время, когда Калмен Зберчук получил от консула извещение, что для польских граждан, желающих вернуться домой, снова открыта граница, Шаю Шапиро вызвали в спецотдел лагеря и сообщили, что он полностью реабилитирован. Почему Шапиро не вернулся в Крым, а остался жить на севере, в окутанной дымом террикоников Инте, Зберчук не взялся бы объяснить. Возможно, что Шаю пугало возвращение в мир, от которого был отлучен, а возможно, что за эти годы он сжился с шахтой и тосковал бы по таинственной тишине штрека, по глухому шуму кровли, по запаху свеженарубленных груд каменного угля, как первое время здесь тосковал по свежевспаханной степи, по налившемуся винограднику.
Так или иначе, но Шая Шапиро назад в колхоз не поехал. Он даже за семьей не поехал, а вызвал ее сюда, в Инту.
Единственное, что Калмен может сказать: Шая не был исключением. Немало людей, освобожденных вместе с Шаей, осталось здесь. И не потому, что им было некуда или не к кому ехать, и не потому, что проведенные в лагере годы включили в их производственный стаж, а это давало право на удвоенный оклад, удвоенный отпуск, преждевременную пенсию, как всякому, работающему на Крайнем Севере.
— Не в этом суть. Когда человеку работа не по душе, его никакими деньгами не удержишь. Если же работа ему по душе, она привязывает его к месту так, что никакой силой не оторвать. Так я понимаю это дело, — повторял Калмен и всякий раз приводил себя в пример. Разве шахта не привязала его к себе? Разве не она сделала его местным жителем, тогда как он мог отсюда уехать куда хотел и когда хотел?
Привязанность к шахте была, разумеется, причиной, побудившей Калмена Зберчука избрать местом своего постоянного жительства далекий полярный городок, но не единственной причиной. Калмен не вернулся на старую родину еще и потому, что к тому времени получил несколько писем от земляков, уехавших отсюда домой. Они сообщили то же, что и сосед-поляк: никто из родных Зберчука до сих пор не дал о себе знать, а из этого следовало, что никто не уцелел.
Письма прибывали уже не из Польши, а из далеких стран по ту сторону морей и океанов. Зберчук не укорял земляков за то, что покинули страну, где родились и выросли. Возможно, что и он, Калмен, не смог бы начать новую жизнь по соседству с могилами. Но тогда — зачем же пускаться в странствия по свету на поиски нового угла, когда он у него уже есть? И в ту же самую пору, когда две оставшиеся здесь еврейские семьи и несколько освобожденных из лагеря польских евреев собирались в далекий путь, Калмен Зберчук подал бумаги на получение советского паспорта.
