Тихая заводь - Владимир Федорович Попов
А сегодня, когда Балатьев признался, что очень хотелось бы побродить с ружьишком по лесу — такого удовольствия он еще не изведал, — Чечулина вдруг потянуло на воспоминания о разных передрягах, в которые попадали охотники.
Узнал Балатьев, что формовщик литейной мастерской Арсений Панкратович Суров, Эдуардов родитель, вступил как-то в схватку с медведем и неведомо как живым остался.
— Я обратил внимание, что у него шрам поперечный через весь лоб, даже места скобок видны, — припомнил Балатьев. — Думал, операция какая была.
— Это ему медведь скальп снял, чтобы навсегда отбить охоту к охоте, — скаламбурил Иустин Ксенофонтович. — Зверь он хитрый, опасный, ни один опытный охотник за раненым медведем не пойдет. А Арсений пошел — больно его азарт взял. Ну и влип. Миша за дерево спрятался за сзади на него. Свалил, сгреб и давай мордовать. Был бы Арсюше конец, кабы не лайка. Золотая собака! Медведь Арсения грызет, а лайка медведя сзади хватает. Надоела, знать, такая возня мише, оставил он Арсения на снегу — и в лес. А лайка со всех ног домой. Ну, коли собака без охотника прибежала — известно, беда. Собрались мужики — и айда с собакой на поиски. Нашли. Лежит Арсений в крови, без сознания, а ружье от него метров за пять валяется. Ложа перебито…
— перебита, — поправил Николай.
— …стволы изогнуты. Оказывается, миша и на нем злость сорвал — хватил о дерево. Вот как случается-приключается с бывалыми охотниками. А ежели неопытный… Наши медвежатники неопытных и вовсе в компанию брать перестали.
— Отчего же так?
— Да был один случа́й. — Иустин Ксенофонтович вынул из кармашка брюк старые потертые часы на цепочке, досадливо причмокнул — задержался. — Непривычный я лясничать, когда дел вдосталь. Ну, словом, так было, — заговорил сызнова, довольный тем, что может поведать неискушенному человеку такую занятную бывальщину, какой тот не слыхивал и, может, не услышит, ибо здешние мужики до посторонних разговор не больно охочи и ко всякому трепу относятся предосудительно. — Заявился тут было один городской. Ретивый — страсть! Все на нем блестит, ружье новое, одежа ладно пригнанная, — видать, теоретик больше. Упросил мужиков, чтобы показали берлогу. Пришли. Куча снегу, только парок в одном месте идет через выпотину. Поставили этого фрайера против берлоги, сами с другой стороны зашли — и давай мишу кольями шуровать. Не хочет подниматься миша, хоть ты что. Зубами за кол хватил предостерегаючи. А когда его раздосадовали — ка-ак выскочит, ка-ак заревет! Мужики в разные стороны, а выстрела не слышно. Минут через сколько там вернулись, смотрят — ни медведя, ни охотника. Только торчат из снега валенки да ружье. Миша в одну сторону драпает, а фрайер в другую. С перепугу он не только ружье бросил, но и из валенок выскочил и чешет босиком по снегу. Вот потеха была! — Иустин Ксенофонтович не выдержал, рассмеялся при виде хохочущего Балатьева. Поднявшись с табуретки и нахлобучивая кепку, заключил недвусмысленно: — С тех пор мужики зареклись незнакомых молодцов на охоту с собой брать. Да и сами осторожничают, понеже многие попадали в медвежьи лапы. А кого медведь драл, тот и пня боится, говорят у нас.
— Ну а на зайцев возьмете меня зимой? — с надеждой в голосе спросил Балатьев. Он рад был хоть на зайцев сходить — где уж там на медведя.
— Возьму. Только, чур, если дадите два честных слова. Первое — что никому не расскажете про заветные мои места, здесь у каждого охотника есть свои, им одним освоенные угодья; второе — что больше пяти не убьете.
— Что это, норма на отстрел такая?
— Какие тут нормы! Просто не донесете. Путь долгий и тяжелый, под конец по болотным кочкам.
— Заранее обещаю.
Иустин Ксенофонтович поблагодарил за раздышку, но уйти не ушел. По-отцовски положил руку на плечо Николая.
— Хороший вы человек, Николай Сергеевич, люди уже поняли это. Заботливый, зря никого не обидите, да и не зря тоже. Раньше, бывало, только зайдешь в завод — ор так и несется: Дранников кого-то пушит, с кого-то стружку снимает. А сейчас и он притих, уважительно стал разговаривать. Неприглядно ему с вами разниться. Вот только почему вы по сю пору в Доме заезжих околачиваетесь? Требуйте жилье нормальное. Вы же умеете за горло брать. Или ради цеха вы тигра лютая, а ради себя телок бессловесный?
— Что-то вроде этого…
— Я бы вас к себе с удовольствием принял. Дом большой, живем сейчас с женой вдвоем. Молодежь, как вам известно, в этом омуте не держится. Им масштабы подавай да культуру. Мои тоже улепетнули. Сын на Магнитке, дочь с семьей в Омске. Да вот загвоздка одна… Всех, кому вы по сердцу, Кроханов на заметку берет. Как только он Светлану терпит… А почему вы не перейдете к ней? — без всякого подхода, напрямик поинтересовался Иустин Ксенофонтович. — Девушка она красивая, умная, воспитания хорошего. Все при ней, как говорится. Всем же известно, что у вас амуры.
Балатьев промолчал. Не рассказывать же Чечулину, что у них потому-то и потому-то осложнились отношения.
— A-а, старый брачный документ мешает, — высказал догадку. Чечулин. — Это, конечно, серьезное обстоятельство.
— И это, — охотно подтвердил Балатьев, обрадованный тем, что Чечулин избавил его от объяснений.
В конторку вошел обер-мастер, и сразу в ней стало тесно. Положив на стол откованную плюшку, серебристую, с ровными краями, без единой трещинки, предложил:
— Пойдем пускать, начальник. С вами как-то спокойней.
Балатьеву тоже было спокойнее с Акимом Ивановичем. Глаз у обер-мастера наметанный, а что касается репутации, то берег он ее пуще глаза. Начальники приходили и уходили, а он как поступил в цех, так вот уже сколько лет и оставался. Дранникову нет-нет и попадала вожжа под хвост. Он начинал пререкаться с Балатьевым, доказывал, что тот зря держит плавку в печи, что она уже готова, однако Балатьев давал команду пускать сталь лишь тогда, когда качество ее не вызывало сомнений. Правда, Дранников сильно поутих после того, как Балатьев утер ему нос результатами испытаний плавок на оборонном заводе, однако нет-нет и снова проявлял характер.
По старинке о готовности плавки в цехе извещали ударами в подвешенный вагонный буфер, причем каждый подручный звонил по-своему: кто мерными, протяжными ударами, похожими на набат, кто радостным, веселым перезвоном, для чего использовались две разные железки. Когда плавку пускал Аким Иванович, он сам и в буфер звонил, причем получалось у него так виртуозно, как ни у кого. «Звонарем бы
