Михаил Соколов - Искры
На другой день Леон уехал к Чургину в Александровен.
Глава вторая
1
…И осень недолго длилась. Пришла она, неспокойная, ветреная, подмела пыль и мусор, затянула небо синими облаками, и полились на землю ленивые дожди.
Не шелестели, не шептались больше на деревьях оранжевояркие листья. Сорвал их ветер, развеял по садам, по дорогам, намочили их холодные дожди, и почернели они, поблекли, и лишь сладковатые запахи разносились по улицам, напоминая о недавнем буйном убранстве садов, о веселом шуме деревьев. Лишь на акациях еще шуршали скрюченные рожки да по балкам рдели ягоды шиповника.
Коротки были осенние, хмурые дни. Солнце лишь изредка выглядывало из-за туч на длинные шахтерские казармы и землянки, да не согревали неяркие, неприветливые лучи его, и от этого у людей становилось на душе еще сиротливей. Одна степь, зеленая, расписанная озимью, дышала неиссякаемыми запахами, и от этого свежее становился воздух в шахтерских поселках и не так чувствовалась удушливая испарина горящей породы. Но шахтеры большую долю суток проводили глубоко под землей, в забоях, и к ним не доходили эти степные запахи.
Шахта Шухова была одной из крупнейших в районе. Окруженная служебными постройками и бунтами угля, штабелями леса и буграми породы, она стояла в кольце рабочих поселков, как погонщик в кругу рабов, — черная, жестокая, всесильная, и на всем, что жило возле нее, видна была ее гнетущая печать. Шахтерские поселки, с сиротливыми домиками и помойными свалками посреди узких, неприглядных уличек, раскинулись прямо на выгоне и скорее походили на становища погорельцев, чем на жилье рабочих. Редко-редко какой домик старожила был обнесен каменной стенкой или заборчиком из старых досок; большинство домиков стояло прямо в степи, без всякой изгороди, и лишь неглубокие канавы разделяли одно подворье от другого.
Люди здесь жили по ночам, при свете мерцающих ламп и коптилок, днем на улицах было тихо и безлюдно, поселки точно вымерли, и лишь чумазая детвора, безодежная, безобувная, тоскливо выглядывала из окон, напоминая, что здесь обитают люди. Только в дни получки и оживлялись поселки, да бесшабашно было это шахтерское оживление — разгульное, отчаянное. А надо было жить…
Исходив всю шахту, Чургин к полудню поднялся на-гора и хотел переговорить со штейгером по поводу случившейся накануне задержки выдачи угля. Но едва он вошел в свою конторку, как к нему явился стволовой Митрич.
— Як тебе, Гаврилыч. Доброго здоровья, — обратился ой к Чургину, снимая облезлый заячий капелюх и стряхивая с него капли дождя.
— Здорово, Митрич… Присаживайся, — указал Чургин на табурет.
Митрич был встревожен. Надев капелюх, он подвинул табурет ближе к столу, старчески-устало сел на него и достал кожаную сумочку с табаком. С бороды его стекали капли воды, падали на табак, а он даже не замечал этого.
Он работал от конторы, считался опытным стволовым, но вот произошла заминка с выдачей угля, в чем он был меньше всего повинен, и штейгер распорядился уволить его.
— Ну что будем делать, Гаврилыч? — негромко спросил Митрич, медленно крутя козью ножку. — Иван Николаич все свалил на меня, велел расчет выписать.
Чургин, поставив одну ногу на табурет и склонившись над столом, рассматривал чертеж и красным карандашом делал на нем пометки. Не отрываясь от чертежа, он спросил:
— Дождь не унимается?
Митрич поднял голову, посмотрел, как по стеклу дорожками сбегали дождевые капли, и досадливо отвернулся.
— Идет.
Чургин отодвинул чертеж и, взяв у Митрича кожаную сумочку, отсыпал себе на бумажку щепоть табаку.
— Пачку папирос брал, и вот уже нет… Так, говоришь, рассчитывают?
— Рассчитали уж… Ты все одно как глухой нонче: я ему про расчет, а он про дождь, о табаке беспокоится, — недовольно заворчал Митрич, хмуря брови, и сразу повысил голос — Жрать нечего будет завтра, ты это понимаешь?
— А разве оттого, что ты кричишь, в рот булка упадет? — спокойно спросил Чургин, скосив глаза на Митрича и кончиком языка смачивая цыгарку.
Митричу неловко стало за свою горячность. Он положил руки на колени и низко наклонился, потом тихо, как бы сам с собой, Заговорил:
— Оно не дурно цыган брехал: «Правды у бога немного, да у меня, говорит, трошки». Так и это. Знамо дело, криком не возьмешь. Но и молчать душа не терпит… Ведь кабы у меня золотой был в кармане, оно, может, и обошлось бы все по-хорошему. Вот племянника моего рассчитал; ну, пришлось собрать десятку и сунуть. А она шесть упряжек стоит… Я пришел к тебе вот зачем: ребята сказывают — мол, ты… — Митрич, запнулся, — ну, словом, свой человек. Войди в положение, Гаврилыч, больше надежи нет ни на кого. А на колени перед ними становиться сил нету, мне уже шестой десяток кончается, сынок. — Он тяжело поднялся, туже натянул на голову капелюх, собираясь уходить, но остановился у двери, ожидая ответа.
— А ты на колени не становись и золотого не давай, — спокойно проговорил Чургин, пуская изо рта колечки дыма.
Митрич посмотрел на его строгое бледное лицо, на колечки дыма и неопределенно промолвил:
— Так-то оно так, а завтра мне надо искать работу.
Чургин не спеша надел брезентовую куртку, рукавом вытер козырек фуражки и сказал, готовясь выходить:
— Пойдешь в ночную смену.
Митрич от радости не знал, что и говорить. Он снял капелюх, затем вновь надел его и, подойдя к Чургину, крепко пожал его руку.
— Спасибо, Гаврилыч, родной. Внучата, старуха совсем было духом пали, — волнуясь, быстро говорил он, — А вот… как же ты с ними? Они ж думают, мол, ты старший десятник, вроде правая рука ихняя!
Чургин улыбнулся, дружески похлопал его по плечу.
— Как-то, от нечего делать, я этими руками, — он протянул сухожильные свои руки, — поднял восемнадцать пудов на четверть от земли. Можно поверить этому?
Митрич оценивающим взглядом измерил его с ног до головы, худощавого, высокого, и сомнительно покачал головой:
— Нет. Никому и на ум не придет.
— Ну, так никому на ум не придет и то, — Чургин понизил голос, — что я шахтерский интерес соблюдаю. Я старший конторский десятник господина Шухова, и больше ты обо мне ничего не знаешь. Пошли!
Он взял трубочку чертежа и направился к двери.
2
Штейгер Петрухин недавно поступил на шахту по рекомендации одной влиятельной дамы. Молодой, с маленьким, женственным лицом и небольшим, острым носиком, с темными, карими глазами и тщательно закрученными черными усиками, он был душою женского общества, и ни одна увеселительная вечеринка шахтной интеллигенции или городских чиновников не обходилась без его участия. Были слухи, что он замешан в каких-то семейных историях, но его никто не корил за это.
С первых же дней своей работы Петрухин взялся за дело весьма рьяно. Будучи фактическим заместителем управляющего, инженера Стародуба, и пользуясь тем, что управляющий по неделям не бывал на шахте, он скоро разобрался в обстановке, сдружился с подрядчиками, в чьих руках находилась эксплуатация шахты, и начал: конторского десятника уволил и заменил своим шурином, но десятник успел во-время дать ему четвертную, и шурина пришлось устроить десятником на поверхности; сменил машиниста подъемной машины, за скромную мзду приняв на эту работу другого, и хотел было рассчитать старшего конторской бригады крепильщиков — старика Ванюшина, да вмешался Чургин и доложил управляющему. Старый крепильщик остался на работе, а Стародуб вызвал Петрухина к себе.
— Если вы хотите получать сто рублей, господин Петрухин, — сурово заговорил Стародуб, — вы должны отрешиться от неправильной мысли, что шахта — это тотализатор, где можно без труда зарабатывать удачными комбинациями. Прошу это принять к сведению и… можете идти, — отрезал он.
Этот короткий разговор с управляющим заставил Петрухина задуматься и действовать более осторожно. Зато он твердо решил показать себя перед самим хозяином и начал внимательней присматриваться к Стародубу, надеясь со временем — чем черт не шутит? — кое-чему подучившись, пересесть за роскошный дубовый стол управляющего и взять бразды правления в свои руки.
Сейчас он обдумывал один из способов возвеличения своей особы — проект многосаженных уступов подготовляемого второго горизонта.
Работал он над проектом скрытно, литературы не имел, достаточной практики тоже и надеялся лишь на осторожные рассказы одного немецкого инженера с Рура, оброненные за бутылкой вина. Но немец так мало говорил, а вино так слабо на него действовало, что Петрухин стал опасаться, а не оскандалится ли он на весь район?
Чургин грузно вошел к нему в кабинет, откинул ворот тужурки и достал из-под полы сверток. Петрухин сидел за небольшим письменным столом, глубоко сосредоточившись. Перед ним лежал развернутый план нового горизонта, две книги по горному делу, чертежи. Завидев Чургина, он стал что-то деловито писать.
