Не самый удачный день - Евгений Евгеньевич Чернов
«Ладно, — решил, успокаиваясь, Никита, — хорошо хоть в одном доме, все же ребенок будет на виду».
А Вера вскоре взяла отпуск и уехала в Пензу.
4
Ребенок к пятнадцати годам превратился в широкоплечего высокого дядьку, который на окружающий мир смотрел спокойным и даже чуть сонным взглядом. Ни мать, ни отец не знали толком: что же его интересует больше всего? Допытывались, но по коротким неохотным ответам можно было понять: все интересует… Но все — и притом одновременно — интересовать не может, это и слепому видно. Вполне возможно, что на данном периоде сына ничто не интересовало. А поскольку это плохо, то мать и отец тут же находили объяснения: значит, душа в поиске. Пока…
Ну что ж, условия жизни позволяют, и ребенку в обозримом будущем нет надобности заботиться о куске хлеба. Зато Колька был добрым и ласковым. И вообще — каков бы ни был ребенок, родители всегда находят в его душе изюминку. Об упущениях в воспитании задумываются к старости, когда возраст скрутит в бараний рог и некому будет подать и стакан воды.
Колька следил за своей прической, подолгу стоял перед зеркалом, то расческой, то ладонями приглаживая прямую светлую челочку: добивался того, чтобы она становилась твердой и блестела, как полированная.
А года три назад все жаркое лето носил резиновые сапоги, почти до щиколоток отвернув голенища. Так делали все мальчишки в микрорайоне, такая среди них была мода.
В первые дни после размена квартиры Никита подолгу размышлял о сыне, особенно в рейсах. Он представлял Колькино лицо, припоминал его отдельные слова, манеру ходить, чуть расставив локти (тайное желание всех мальчишек казаться шире в плечах). Все теперь в Кольке было приятно и дорого Никите. Зря он раньше придирался к нему то за одно, то за другое.
Вспоминались жалостливые моменты, казалось, навсегда позабытые. До пяти Колькиных лет они жили в бараке на окраине города, на берегу оврага, густо затянутого липами и кленами. Именно тогда Никита чувствовал особую ответственность за будущую Колькину жизнь. Это накатывало волнами. Вдруг ему начинало казаться, что все соседские дети обижают сына. Крутится между ними беспомощный Колька и со всех сторон получает тычки да затрещины.
— Тебя кто-нибудь обижает? — допытывался он у ребенка.
— Да.
— Кто?
Колька называл имена.
— А ты обижаешь кого-нибудь?
— Да.
— А кого?
Колька называл те же самые имена. Так что разобраться в истинном положении было трудно. Несколько вечеров Никита учил Кольку драться — подставлял ладонь и говорил:
— Бей!
Но ребенок учиться этому делу решительно не пожелал.
Потом вдруг во всех газетах стали писать, что человека настоящего от человека ненастоящего можно отличить по тому, как он относится к животным, к нашим братьям меньшим. Никита своими глазами вычитал — в Англии говорят: скажи мне, как ты относишься к своей собаке, а я скажу, кто ты. Он раздобыл серенького пушистого котенка и принес домой: пусть Колька растет добрым и отзывчивым. Вера начала было ворчать, но Никита цыкнул на нее. Колька же обратил на котенка внимания ровно столько, сколько на любой новый предмет. Чтобы объяснить его поведение, решили: к улице привык.
Внимание Кольке уделять все же приходилось, но это всегда было вызвано необходимостью, а потому сдабривалось заметным раздражением. И сейчас, задним числом, Никита никак не мог понять: зачем он раздражался, называл под горячую руку сына балбесом или еще как-нибудь пообидней? Когда сын был рядом — не ценил, не торопился тратить себя, все еще приходили мысли, что и самому пожить не мешает, как будто все остальное образуется само собой. Все казалось Никите: вот пройдет еще год, другой, и личные планы в жизни начнут под влиянием годов закругляться, сдавать свои позиции. Нет защиты против возраста. Вот тогда и будет самый подходящий момент полностью, без остатка превратиться в Колькиного наставника, как-то постепенно переходить в Кольку. Вот тогда-то он и расскажет сыну, что такое жизнь, каким образом надо вести себя в разных случаях, как давать сдачи, если тебя обидят.
Это был, так сказать, генеральный план.
Жизнь распоряжалась по-своему.
Колька становился старше, а Никиту все сильнее затягивали работа и общественные дела. Стыдно подумать, но иногда появлялось что-то напоминающее злость: здоровенный вымахал парень, а такой нерасторопный, такой неуклюжий, жуть, одним словом. Всегда было легче и спокойней что-нибудь сделать самому, чем просить Кольку. Отвертку подать и то — пока объяснишь да пока он чубчик погладит — сам десять раз сбегаешь.
И все-таки была, как понял сейчас Никита, постоянная потребность ощущать близость сына, быть уверенным, что он всегда при тебе. И только теперь понял Никита, как он скучал, когда Колька уезжал на каникулы к бабушке в Пензу. Словно бы воздуха становилось меньше, и не каждый раз догадаешься — отчего.
«Может быть, и хорошо, что разъехались, — думал первое время Никита. — Теперь возьмусь за Кольку серьезно. Учиться надо — это факт! Но если полетят зубья на каком-нибудь сцеплении, ничего страшного не случится. Возьму Кольку к себе в автохозяйство, определю вначале в бригаду ремонтников, пусть поймет значение и смысл каждого винтика, а между делом буду натаскивать парня на водителя».
Никита решил спустить с Кольки семь шкур, десять потов согнать с него, но заставить поступить в механический техникум.
Чтобы Колька поступил, Никита всех поднимет на ноги, дойдет до парткома, до секретаря Гордея Васильевича. С ним Никиту связывает не только общая работа, но и глубокая личная симпатия. Он скажет ему: Гордей Васильевич, выручал ты меня не единожды, выручи еще раз. Кольке, сыну моему, нужно поступить в техникум, будет стыдно, если я не дам ему образования.
Гордей Васильевич пойдет навстречу, он поможет, он заинтересован в повышении образования рабочего класса.
5
Знал этого человека Никита давно. Сколько помнит себя в автоколонне, столько же помнит и Гордея Васильевича. Только раньше тот ходил в черном хлопчатобумажном пиджаке, из верхнего кармана которого высовывались пачки бумаг и карандаш острием вверх, а теперь, когда он стал секретарем парткома, носит темно-синий костюм, но из кармана торчит все тот же карандаш острием вверх.
А еще у Гордея Васильевича были грустные глаза. Или это только казалось? Так-то мужик цепкий, знающий дело механик, грустить вроде бы не от чего… Да и есть ли когда? На работе — дел по горло, каждый жмет на секретаря как только может. А дома семья, пять человек детей, их всех кормить надо, одевать, то есть зарплату свою так рассчитывать, чтобы копейка не затерялась.
Дважды был
