Сенокос в Кунцендорфе - Георгий Леонтьевич Попов
Доктор, конечно, сразу прочитал эти надписи и сказал, что здесь, именно на этом пятачке, 13 марта 1813 года (вон когда дело было) встречались прусский император Фридрих Вильгельм Третий и русский император Александр Первый… О чем они здесь толковали, какие вина пили и какими стерлядями закусывали, на памятнике не написано. Но, зная историю, доктор кое о чем и догадался. Шла, говорит, война с Наполеоном. Россию мы сами освободили, нам никто не помогал, и надо было освободить Пруссию и мелкие немецкие княжества, всяких курфюрстов и их подданных. Но сами-то пруссаки, сами-то эти курфюрсты и их подданные и Наполеона не любят, он для них хуже горькой редьки, и не знают, как отлепиться от него. И вот русский император Александр Первый приглашает на встречу прусского императора Фридриха, значит, Вильгельма Третьего, приглашает, берет его под ручку, ведет в шатер, к столу с дорогими винами и закусками, привезенными из голодной России, и говорит этак вежливо и ласково: «Все, брат, хватит дурака валять, объявляй войну Бонапарту, иначе тебе труба!» А прусский император давно уже созрел, как то яблочко, и уговаривать его нечего. «Всенепременно, ваше величество, и сегодня же! — говорит.— Я счастлив стать вашим союзником и рука об руку с вами сражаться против общего врага. Надеюсь, вы нас не подведете!» И русский император в ответ улыбается, довольный, и говорит: «Можете не сомневаться, мы союзников никогда не подводили! Вот только подтянем резервы, дадим солдатикам отдохнуть малость, починить обмундирование, почистить сапоги, и с богом!» И — не подвели! Под Бунцлау и Лейпцигом — всюду наши орлы дрались, как за свою родную землю.
24 июля 45 г.
В деревне Обер-Штрадам, это недалеко от Кунцендорфа, доктор Горохов обнаружил спиртовой завод на полном ходу. Во главе завода стоит русская девушка, совсем молодая. Ее потому поставили, что она с местным населением по-немецки объясняться умеет. Доктор отвез ей косулю, а она, та девушка, зовут ее Ганной, отпустила ему три канистры спирта по десять литров в каждой. Две канистры доктор взял себе, поставил в библиотеке, третью притащил мне. Я попробовал на вкус — спирт как спирт,— засунул канистру подальше — пусть стоит.
— Как раз под рыбку,— подмигнул доктор.— Ведь она, рыбка-то, по суху не ходит.
А рыбка откуда взялась, спрашиваю. И тут выясняется, что на этот раз отличился Максимов, наш шеф-повар. Решил, холера, для разнообразия меню угостить нас рыбкой из графского пруда. Доктор, дескать, мясо, я — рыбу… И вот утречком, когда мы ушли сено косить, он шасть на плотину, поднял затвор, с помощью ворота это и не трудно было сделать, и спустил из пруда воду. Потом засучил брюки выше колен, зачерпнул ведром живой рыбы — карасей, карпов, щурят,— и будь здоров.
За обедом хвалили шеф-повара — за смекалку и находчивость. Я ел, как и все — что оставалось делать? А после обеда вызвал Максимова к себе и сказал, что это нехорошо — спускать чужой пруд и портить чужую природу. Свою тоже нехорошо, а чужую тем более. Доктор Горохов, бывший при разговоре, аж побагровел с лица. «Они у нас не стеснялись… Жгли, рубили, взрывали, травили — чего только не делали!..» Конечно, так и было, ничего не скажешь. За три с лишним года фашисты натворили у нас больше, чем татаро-монголы за двести лет. И жгли, и рубили, и насиловали — все себе позволяли. Но, во-первых, это была война. А во-вторых, на то они и фашисты. А мы советские люди. Мы пришли сюда как победители и освободители, и это каждый наш солдат, я уж не говорю об офицерах, понимал и понимает.
Тогда доктор сказал, что дворец, пруд, парк и все вокруг, все земли и леса, принадлежали графу генерал-лейтенанту, а этот граф, по нынешним временам, военный преступник. Может быть, он не только из парабеллума постреливал, глядя в монокль на золотой цепочке,— города и села разорял, людей ни в чем ре повинных вешал, в концентрационные лагеря, во всякие там Аушвицы сажал, на работы в Германию, как эту Ганну, отправлял... И что же? Все это забыть, простить?
Я согласился с доктором, согласился в том смысле, что забывать и прощать никак нельзя. Однако же… где он, тот граф генерал-лейтенант? «Землю парит!» — говорит доктор. Правильно, говорю, генерал землю парит, генеральша в Швейцарии воздухом дышит, дочки и сынки, если они были и остались, утешают бедную мамашу и придумывают разные слова, которые они против нас произнесут, когда им позволят это сделать, а людям, разным трудящимся, здесь жить и жить. Не нам — другим, но какая разница. И пусть все достанется людям — трудящимся людям, какими являемся и мы с тобой, в целости и сохранности. «Может, в таком разе и сено косить бросить?» — съехидничал доктор. Нет, пояснил я, сено косить можно, убыли от этого никакой. Немцы уже накосились, хватит, а поляки еще не пришли. Нынешний сенокос не немецкий и не польский, он, можно сказать, ничейный.
Максимов во время разговора стоял у двери и переминался с ноги на ногу. Я спросил, понимает ли он, дурья голова, какой проступок совершил. Максимов вытянулся по стойке «смирно» и ответил, что так точно, понимает и осознает. А потом тяжело вздохнул и сказал: «Я ж не виноват, что не нашлось бредня… А что до рыбы, так ее там видимо-невидимо… Я же и взял-то всего килограммов десять… Остальная плавает в свое удовольствие и радуется жизни… Если не верите, я могу показать…» Как же ты покажешь, спрашиваю… «Да очень просто, товарищ лейтенант, опять подниму затвор и через пару часов вы увидите полную картину…»
Вот и возьми его за рупь двадцать!
Доктор смеется, мне тоже смешно, но я держусь, только бровями работаю. Ладно, говорю, ступай и впредь помни, кто ты такой и где находишься. Даю тебе пять суток гауптвахты. С отсидкой, конечно, по возвращении в часть.
А вечером новая неожиданность. Когда мы воротились с сенокоса и привели себя в порядок, то есть умылись, почистились и причесались, глядим, по главной
