Скорость - Анатолий Гаврилович Рыбин
— Что случилось, папа? Почему тетя Лена меняет квартиру?
— Меняет? — удивился Прохор Никитич. — Не знаю.
— Ну, как же. Вон, посмотри!
Она подвела его к окну и показала на грузовую машину, которая стояла у подъезда. Прохор Никитич видел эту машину, когда подходил к дому, но никого возле нее не заметил. А теперь возле кузова суетилась Елена Гавриловна, торопливо укладывая вещи.
«Странно, очень странно», — подумал Прохор Никитич, сжимая пальцами подоконник.
— А ты поговори с ней, — задыхаясь от волнения, попросила Наташа. — Только поскорей. Прямо сейчас.
— Да нет, неловко.
— С тетей Леной неловко? Что ты, папа! Ну пойдем вместе, ладно?
— Нет, нет, потом, — сказал Прохор Никитич. — Я очень тороплюсь. У тебя есть что-нибудь поесть?
Наташа тихонько кивнула и еле-еле выговорила:
— Есть. Ком… ком… пот.
Она вздохнула, прикусила губу и убежала на кухню.
Прохор Никитич прошел в большую комнату, опустился в глубокое кресло и устало закрыл глаза. Не мог он сказать дочери о том, что произошло в эти дни между ним и Еленой Гавриловной. Да и не очень-то приятно было вспоминать слова, опять брошенные им женщине: «В опеке вашей не нуждаюсь». Не стоило, конечно, рубить так вот с маху. У нее ведь намерения были хорошие с этим письмом. А главное: дети к ней привыкли. Да и он тоже.
Наташа принесла кастрюлю с компотом и, не переставая покусывать губы, принялась наполнять им высокие фарфоровые бокалы. Прохор Никитич взялся за ложку. Он хотел, как всегда, похвалить дочь за старание, но вдруг осекся. Пойманная в бокале слива оказалась такой кислющей, что невольно поджались губы. Наташа сразу поняла свою оплошность. Она виновато заморгала и выронила из рук половник.
— Да что ты огорчаешься, — сказал отец, посадив ее, как маленькую, к себе на колени. — Положим сейчас сахару, и все будет хорошо.
— Не будет хорошо, — замотала головой Наташа. — Сахар надо класть раньше, до кипения. Иначе весь аромат пропадет.
— Не пропадет. А ну, давай попробуем!
Наташина ошибка была немедленно исправлена. Компот стал очень вкусным, и аромат его действительно никуда не пропал.
— Я сейчас позову тетю Лену есть компот, — сказала Наташа, вопросительно посмотрев на отца.
— Но ведь она занята.
— А я уговорю ее.
Прохор Никитич промолчал.
— Ты не хочешь, чтобы она к нам пришла, да? — спросила Наташа.
— Не выдумывай глупости.
— Да, да, я знаю, я вижу. Раньше ты с ней разговаривал, а теперь молчишь.
Чтобы успокоить дочь, Прохор Никитич улыбнулся.
— Фантазерка ты моя. Напрасно расстраиваешься. Переезжает человек, значит, нужно.
Наташа схватила его за руку.
— Не надо так говорить, папа. Я люблю тетю Лену и хочу, чтобы она никуда не уезжала. Никуда, никуда.
«Верно, сказал я глупость, — подумал Прохор Никитич. — Совершенную глупость. Но что же делать? Идти извиниться? Но поможет ли это, если вещи уже уложены в машину?» Он встал и быстро оделся.
Наташа понимающе следила за каждым его движением. Черные большие глаза ее блестели. Беспокойные розовые пальцы нервно теребили косу. У Прохора Никитича тугая спазма сдавила горло. Он хотел подойти к дочери, обнять ее и сказать ласково-ласково: «Наташка ты моя, родная, ничего, успокойся». Но эти слова могли сейчас произвести такое же действие, какое производит спичка, поднесенная к пороху. И он сказал:
— Ну, я пойду поговорю, сейчас же.
У подъезда машины уже не было. Только рубчатый след от колес тянулся к открытым воротам. На след сыпала и сыпала холодная жесткая крупка. Серое небо, казалось, висело над самыми крышами. Дул влажный ветер, пахнущий древесной корой и далекой степью.
Часть II
1
На станционном мосту Сазонов-старший облегченно вздохнул, вытер платком вспотевшее лицо. Здесь он всегда отдыхал после преодоления сорока шести крутых ступеней. К тому же отсюда с двенадцатиметровой высоты было очень хорошо видно все, что делалось на путях — от стройного белого здания вокзала до распахнутых ворот депо.
Сунув платок в карман, Александр Никифорович оперся локтями на железные перила, прищурился. Стояла последняя декада июня. Солнце палило так сильно, что от густой паутины рельсов струился голубоватый дымок. И в нем, как в степном мареве, словно колыхались грузовые составы, ожидающие отправления.
Совсем еще новый тепловоз, лаская взгляд старого машиниста ярко-зеленой окраской, плавно сходил с поворотного круга. Другой тепловоз только что застыл у контрольного поста. Но двигатели его работали. И чуть приметные струйки газа, едва отрываясь от выхлопных труб, дробились в горячем воздухе.
Вдали на маневровой горке чадил единственный паровоз. Дым вымахивал из его трубы то сизый, то черный, но тут же отваливал в сторону, за пакгаузы.
Александр Никифорович протер глаза, чтобы получше разглядеть тепловоз, который подавали теперь от контрольного поста к самому длинному грузовому составу. Маневровый паровоз как бы затаил на минуту дыхание, пропуская мимо себя грациозную машину. Дым над его трубой вдруг побелел и торопливо растаял на фоне синего с желтоватым отливом неба. Потом до слуха Александра Никифоровича донесся троекратный сиповатый гудок:
Ту-у!!! Ту-у!.. Ту-у!..
«Салют, значит», — подумал он, добродушно почесывая затылок. И словно в подтверждение этой его мысли, тепловоз ответил на гудок могучим голосом сирены, от чего сидевшие на крышах вокзала и депо голуби мигом взлетели.
Старый машинист волновался. Приятно было сознавать, что панорама родного железнодорожного узла изменилась неузнаваемо. Ведь каких-нибудь пять-шесть месяцев назад здесь еще безраздельно царствовали паровозы. И все вокруг: крыши зданий, асфальтовый настил перрона, мост покрывали сыпучая угольная гарь и копоть.
Вспомнил Александр Никифорович, как провожал на обкатку первый тепловоз, полученный с Коломенского завода. Почему-то показался он тогда старому машинисту уж очень интеллигентным, никак не подходящим для тяжелой работы. Даже не верилось, что маленькие тепловозные колеса, не имеющие мощного дышлового устройства, потянут за собой такой же состав, какой тянули великаньи колеса паровоза.
Но все эти сомнения давно рассеяны. Красивые «интеллигентные» машины оказались очень старательными и довольно быстро сделались полными хозяевами узла. И, главное, по-прежнему остались чистыми, привлекательными, любо-дорого посмотреть. Правда, и машинисты стали другими. Заботятся теперь о локомотивах не хуже, чем о себе. А сколько пришлось ему, Сазонову-старшему, скандалить с молодежью, чтобы добиться настоящего порядка. Даже родной сын Юрий не раз кричал: «Ты, батя, через край не перехлестывай, мы сами с усами». Конечно, усы у него пробились. Отрицать не приходится. Но ведь и ветра в голове еще немало. Чуть зазевайся отец, сразу тебе какая-нибудь история. Придумал же
