Семен Пахарев - Николай Иванович Кочин
Мария Андреевна вошла в класс рассерженная и стала журить старосту группы. Водворилась напряженная тишина. И когда она ощутила это, благоразумие вернулось к ней. Она решила проявить настойчивость и велела выложить на стол все рогатки.
— Я буду стоять до тех пор, пока рогатки не выложат сюда.
Сперва ребята оглядывались и никто не решался положить рогатку первым. Потом староста сказал:
— Ну, Женька, клади первый. Нечего тут…
Женька Светлов — заводила всех игр — молча и сурово положил на стол лучшую в школе рогатку. За ним стали выкладывать и остальные. Так одна за другой все рогатки были конфискованы. Мария Андреевна несла ворох рогаток в канцелярию, торопилась, ибо началась уже перемена и ученики останавливали ее на каждом шагу. А впереди была масса дел. У самого входа в учительскую кто-то схватил ее за руку. Она обернулась и увидела сердитую гражданку с девочкой.
— Нет, милая, не спрячешься, — сказала та. — Я пойду к самому большому начальству и все ему выложу, как вы народу служите, бегаете от родительниц, обижаете сирот малых…
— Кто? Каких сирот? — спросила Мария Андреевна, вспоминая, где она видела эту женщину. — Что вам надо?
— Ах, матушка, так-то ты исполняешь обещания. Вот вам и поверь, и приди к вам в другой раз. Выкладывай сейчас книжку девчонке, иначе я сяду здесь и буду сидеть до тех пор, пока сами в подол мне книжку не положите. Мы свое право знаем не хуже тебя.
— Ах, книгу? — вспомнила Мария Андреевна. — Сейчас выдам.
На этот раз родительница не отпускала Марию Андреевну от себя ни на шаг и ходила за ней по коридорам и по кабинетам, водя за собой девочку. Наконец дело это было улажено. Учительницу разыскали и учебник достали. Родительница просияла вся, стала Марию Андреевну благодарить утомительно и длинно, называя ее несравненной голубушкой и бриллиантовой соколицей.
«Теперь-то уж, кажется, можно идти и заняться расписанием», — подумала Мария Андреевна, вздохнув.
Она отправилась в кабинет. Там за столом сидела какая-то надутая женщина с пузатым портфелем в руке. Своим видом она выказывала нетерпение и обиду.
— Знаете что, — сказала она, не вставая и не подавая руки Марии Андреевне. — Я жду здесь целый битый час, но завуча нет на месте. Вы и есть завуч? Надо будет об этом доложить кому следует.
— В чем дело? Вы откуда?
— Я к вам из уоно по очень важному, срочному и ответственнейшему делу, — сказала та, поднимая тяжелый портфель на колени. — Нужно в двухдневный срок представить в уоно сведения о внешкольной работе по этой вот форме.
И она разложила на столе огромный лист бумаги, покрытый во всех направлениях графами и заголовками. У Марии Андреевны помутнело в глазах.
— Не пугайтесь, — сказала та, улыбаясь ядовито, — в этой анкете не будет и сорока вопросов. Но имейте в виду, что надо заполнить подробно и представить в срок. Иначе школа попадет в «черный список». А затем всего наилучшего.
И она величественно удалилась из кабинета. Мария Андреевна принялась рассматривать графы. Их было так много, а вопросы были столь странные и неожиданные, что она ничего в них понять не смогла, хотя и просидела около часу. И только делопроизводитель, Андрей Иваныч, успокоил ее.
— Не горюйте, все напишем, — сказал он. — Уж если состряпать одну анкету трудно, то каково им там в уоно читать их все. К счастью, никто эти анкеты и не читает, поверьте. Я уж знаю. Там, в уоно, делопроизводителем мой кум. «Еще, говорит, не было такого случая, чтобы эти анкеты кто-нибудь прочитал…» Но зато они аккуратно подшиваются к делу… Весь чердак завален связками анкет. Ничего, я все тут заполню сам и отнесу. Не беспокойтесь, голубушка. Такие дела…
После уроков она вернулась в свой кабинет, там стояла Марфуша и, качая головой, говорила:
— Ай-ай-ай! Так, голубушка, ты ног не потащишь. У меня, смотри, ешь, иначе я Ариону буду жаловаться. Куда это дело годится? Спи, милая, спи. Наработаешься завтра. Много за свою жизнь я перевидела таких неугомонных, а конец был один — Могилевская губерния.
Мария Андреевна устало улыбнулась и, взяв в руки рабочие планы, села на диван. Глаза ее слипались и голова тяжелела. Сон борол ее. Но все-таки она к полуночи закончила все дела.
Каждый следующий день тренировал ее упорство, изобретательность и душевную подвижность. Незаметно для себя она расширяла круг своих обязанностей, а ощущение ответственности обостряло в ней зоркость к школьным изъянам. Надо было, по ее мнению, начинать школьный ренессанс с самых мелких пустяков. Так, например, ученики неправильно сидели на партах, парты стояли неверно: большие впереди, маленькие сзади.
Само устройство класса располагало до сих пор к неряшливости: ненужные вещи стояли на подоконниках и что можно было повесить на стену, валялось на столе учителя. Школьный процесс, думала она, это тоже конвейер, где нет ничего маловажного. Каждая мелочь воспитывает, все важно: чистая запись в тетрадке, хорошо сформулированный вопрос, подметенный пол, застегнутый ворот на рубашке, правильно положенная книга на парте, мел и тряпка на месте, полная честность учителя к своей работе, которая организует ученика сильнее всего, — все, все воспитывает.
Пахарев пристально следил за работой Марии Андреевны. И каждый раз сам извлекал из ее опыта поучительные уроки. Она удачно совмещала уважение к детям с разумной требовательностью. Это то, что Пахарев считал мастерством педагога: не преступить черту строгости или, наоборот, черту попустительства, дьявольски трудно. Человеческий материал — это не железо, не машина, не вещь; результаты ошибки сказываются поздно. Педагогика требует не только опыта, но и глубокого морального такта, самодисциплины, ясности воспитательных принципов.
Ученики никогда не подозревали, что их «направляла» или «вела» Мария Андреевна. Им всегда казалось, что они хотели этого сами.
После занятий Пахарев всегда оставался наедине с Марьей Андреевной, чтобы обменяться впечатлениями о проведенном дне. Это все больше сближало их, но лишь на дорогах дружбы и взаимного духовного обогащения.
Теперь у Пахарева оказалось свободное время, и он стал читать. Это раньше было невозможно при загруженном заботами рабочем дне. Он задумал продолжить и изучение французского языка, который любил не только за богатство, точность и музыкальность, но главным образом за то, что это был язык Рабле, Мольера, Бальзака, Анатоля Франса, которых он хотел читать и в подлинниках.
19
Теперь проверка посещаемости уроков учениками стала для Пахарева одной из главных забот. Ведь чтобы сохранить видимость благополучия, хотя бы в официальной отчетности, учителя
