Рабочие люди - Юрий Фомич Помозов
Знаю, Оленька, тебе тяжело читать про все истязания, да и мне нелегче писать, а правду надо знать и тебе, и особенно мне, человеку, который еще недавно идеализировал Германию. И эта правда с каждым днем все беспощаднее, откровеннее. Например, на окраине Эссена я увидел новые пустующие бараки. На мой вопрос, для кого они предназначены, один из сторожей, подмигнув, ответил: „Для русских!“
Я был ошеломлен и оскорблен еще больше, чем там, на Боденском озере. Выходит, немцы верили в неизбежность войны с русскими и готовились к ней, наперекор Договору о ненападении между нашими странами. И ужас меня охватывал: неужели в тех пустующих бараках и впрямь когда-нибудь окажутся советские люди с клеймами на одежде и на головах?! И кулаки мои сами собой сжимались яростно…
Скорей бы на родину! Жду не дождусь того светлого дня, когда увижу раздольную Волгу, родной город, тебя, любимую, твоего брата Прохора, ясновидца!..»
Этой надеждой на скорую встречу теперь жила и сама Оленька.
Но в конце мая 1941 года она получила телеграмму от Сергея Моторина: «Благополучно прибыл в Москву. Задерживаюсь здесь на неопределенное время».
То была последняя весточка от Моторина.
Глава шестая
Тревоги секретаря обкома
I
22 июня
«На исходе первый день войны. Он был суматошный, с волнующими мыслями и множеством вопросов, на которые никто еще не может ответить.
Полночь. Из раскрытых окон веет прохладой и неповторимым запахом умытой зелени. Я жду звонка из Москвы, который должен сообщить то самое главное, важное, значительное, что так хотелось услышать весь этот долгий день.
Но звонка все нет и нет, и я на свободе хочу припомнить все пережитое за последние двое суток…»
Бледный сумрак наступающей с низовий ночи еще только начинал бороться с румянцем закатного неба, когда подплыли к крохотному безымянному островку.
Алексей Жарков зачалил моторку у заветного осокоря с намотанной вокруг ствола цепью для привязи. А жена соскочила на отмель и, смеясь неведомо чему, — быть может, своему нечаянному бабьему счастью — крикнула: «Пошевеливайся, горе-рыбак!» Тогда Алексей стал протягивать ей из лодки бамбуковые удилища, рюкзак, чайник с отбитой эмалью…
Еще до потемок успели сладить шалаш на яристом бережку, по-над самой протокой «Черные воды»; потом, уже при туманной свежести, вдруг пахну́вшей с просторов сонной реки, запалили костер и, сидя рядышком, долго-долго слушали призывное и безутешно-печальное скрипенье коростеля. И Алексею вдруг подумалось, что не только в душе человеческой, но и в сокровенной жизни самой природы, вероятно, нет счастливой удовлетворенности, а есть только извечное стремление к достижению счастья.
Алексей чуть скосил глаза на тонкий, фарфорово-нежный профиль жены. Блаженно-смутная улыбка отрешенности от всего мира и преданной близости к тому, в ком сейчас как бы сосредоточивался весь мир, пробегала вместе с бликами огня по ребячьему личику Марины… Боже, она уже тем была счастлива, что он сидел рядом и молчал! В этой близости для нее, доверчивой, любящей, видимо, заключалось высшее выражение ответной любви. Она так редко была с ним, что имела право считать себя самой счастливой женщиной сейчас, и он ни за что бы, даже ценой собственного счастья, не посмел разрушить заблуждение верного сердца. Ему хотелось любить ее уже за то, что он не мог ее любить так, как Анку…
Марина заснула быстро, по-ребячьи поджав ноги, сунув сплющенные ладошки меж острых коленок. Алексей же долго еще ворочался на ватнике в шалаше. Он прислушивался к звукам ночи, как бы ища в них успокоение для души… С текучим шуршанием обмывала, оглаживала Волга крохотный островок. По-прежнему настойчиво, но безутешно поскрипывал коростель. Изредка над головой шевелились листочки, будто кто-то неслышно подкрадывался к шалашу и дышал сквозь ветви. Жалобно потрескивала, корчась на углях, чудом уцелевшая веточка — и вдруг вспыхивала яростно, весело и озаряла спящую Марину.
Предрассветный ветерок вспугнул и без того непрочный сон рыбака. Алексей разжмурил глаза, как если бы только вздремнул. Свежая зоревая желтизна неба сочилась в шалаш; по телу вместе с сырым холодком разливалась бодрость.
Осторожно, чтобы не разбудить жену, Алексей выбрался на волю, раскрыл жестяную баночку и, достав из нее мякиш ржаного хлеба с закатанными в него пушинками ваты и сдобренного подсолнечным маслом, стал уснащать крючки этой доморощенной наживкой.
Скоро уже три удилища, зажатые рогульками, распялились над темной протокой. Алексей постоял подле них, поглядел с минуту на поплавки и остался доволен: вода, слава богу, не вскипала, суетливые круги не разбегались, — значит, мелочь не теребит насадку и быть удачливой рыбачьей зорьке!
Затем, держа спиннинг над головой, Алексей выбрался сквозь кустарник к излюбленному месту лова. И что за диво! Вся вода была взбаламучена, порошила мутными брызгами! В ушах — тупой звон от плоского щелканья хвостов; в глазах — мелькание живых серебристых слитков.
То был возбудительно-захватывающий «бой» жереха! Обычно осторожный, он сейчас бурлил весенней неизбывной страстью. При каждом забросе огромные, чуть ли не метровые рыбины, эти «хваты», «гонцы», «кони», нареченные так за свою быстроту и бедовую горячность, «схватывали» в одном рывке по десять — двенадцать метров отменной лески «универсалки» с катушки. Приходилось то и дело лазать в воду с крючковатой палкой и подбагривать речных красавцев исполинов. Плетеный садок скоро весь доверху наполнился…
Вкусна, навариста уха — сама просится из котелка в тарелки! Но что-то сдерживало чувство голода, — должно быть, это надоедливое тарахтенье движка. После нежного шелеста утренней листвы оно казалось особенно неприятным. Алексей прислушивался к нему с растерянным и раздраженным видом человека, которого вдруг обнаружили в укромном затишке и тем самым лишили обретенного покоя.
— Похоже, к нам, — проронила Марина.
— Обычное дело, — не то усмехнулся, не то поморщился Алексей.
— А может, пронесет?
— Ну где там!..
И впрямь — не «пронесло». Обдирая мачтой зеленый полог осокоря, ткнулся в отмель закопченный катер, а с него — как сама неумолимость — соскочил лихо, по-кавалерийски, рослый, бритоголовый Земцов, председатель облисполкома, в прошлом боец Чапаевской дивизии, да малость не рассчитал — угодил в воду.
— Что там еще? — буркнул Алексей, обхватив ствол осокоря, свешиваясь над Земцовым. — Опять дела, даже в выходной?..
Земцов,
