Рабочие люди - Юрий Фомич Помозов
Я стал поневоле прислушиваться к голосам. Один из них даже напомнил мне грубоватыми армейскими интонациями голос полковника Эриха Фюльграбе, о котором, помнишь, я писал в первом письме.
„Перестань всхлипывать, Гретта! — доносилось до меня. — Слезы в день проводов твоего жениха позорят немецкую девушку. Возможно, очень скоро твой Пауль сфотографируется у стен Московского Кремля и пришлет тебе в утешение свой исторический снимок. Это говорю я, твой дядя, бывший офицер, который кое-что смыслит в военной стратегии и тактике и понимает нынешнюю обстановку не хуже штабистов!“
Разумеется, тот хвастливый, вызывающий, громкий голос не могли не слышать и сам профессор, и его дочь. Но они сделали вполне отсутствующий, благопристойный вид и заговорили о предстоящем моем отъезде в Эссен, о том, какой это могущественный город — индустриальное сердце всего Рура, как он поражает человека в первый приезд и т. д. Но я долго находился под впечатлением самоуверенных слов бывалого вояки о захвате Москвы в недалеком будущем и в душе негодовал на его воинственную кичливость. Для меня, русского, это было личным оскорблением. Я недоумевал: как же можно было произнести эти кощунственные слова, если между моей страной и Германией развиваются самые наилучшие отношения. И вместе с тем меня знобил изнутри неприятный холодок. Я не мог не вспомнить твоего брата Прохора, его слова о том, что Германия рано или поздно обрушится на Советский Союз…
Дальнейшие события, казалось бы, еще более подтверждали правоту твоего брата. Но все по порядку…
Вскоре я покинул Баден-Баден. Рур меня встретил дымовой завесой. Уже к северу от Кельна видимость стала не больше одной мили. Из частокола труб вырывались самые пестрые удушливые дымы: черные, красные, оранжевые, желтые, белые… В дыму, сквозь преломленный свет, маячили, как средневековые замки, домны металлургических заводов. Глядя на них, уже забудешь всякие идиллические пейзажи и пасторали. На душу так и веет грозной индустриальной тевтонской мощью. Даже сам узор кольцевых центров Рура внушает какой-то почтительный страх. На карте он напоминает тень гигантского легендарного волка Фенриса, рожденного демоном огня Локи и великаншей Ангурбодой, брата змея Митгардта. Согласно германской мифологии, этот свирепый волк был прикован волшебной цепью, но сорвался с нее и растерзал бога Одина…
„А на кого теперь, после растерзанных многих стран Европы, набросится этот ненасытный Фенрис?“ — мучила меня навязчивая мысль, особенно когда я поселился в Эссене.
О, немецкие металлурги знают свое дело! У них выплавляется отличная шарикоподшипниковая сталь. Как только накаленный обрезок ее бросают в холодную воду, она взрывается, точно петарда, и разлетается на куски. Это — предел твердости, это алмаз, а не сталь! Тут нам есть чему поучиться. Да и вообще немцы всегда точно выдерживают время плавки. При разливе стали у них не бывает потерь. Они не вводят в плавку никель и молибден „на глазок“, как еще случается у нас, и не завалят сырую руду при полировке…
Все это я, стажировщик, подметил на металлургическом заводе Круппа, на самой мощной печи „Зигфрид“. Этот завод — подумать только! — производил несколько тысяч различных по составу и свойству сталей, в том числе и листовую быстрорежущую сталь, пока еще плохо освоенную нами. И все же общая технология плавки у нас в стране поставлена лучше — гордись, Ольга! Немцам у нас на стажировке тоже есть чему поучиться!
День за днем я все глубже проникал в производственную жизнь концерна Круппа и в жизнь самого Эссена.
В город прибывали все новые и новые эшелоны военнопленных из Франции, Польши, Чехословакии, Бельгии, а также жители оккупированных стран и завербованные рабочие-иностранцы. Под охраной эсэсовцев и личных полицейских Круппа изможденных, голодных людей разводили по концентрационным лагерям, возникавшим, как язвы, вокруг большого дымного города, где, по словам вербовщиков Заукеля, „пребывает сердечный покой“.
В лагерях, как я узнавал из разговоров с местными жителями и охранниками, заключенные получали деревянные башмаки, одеяла со штемпелем в виде трех крупповских колец и форменную тюремную одежду — синюю, в широкую желтую полоску. Затем производилась сегрегация. Евреи, как люди самой низшей ступени, носили на одежде желтые нашивки, а головы еврейских девушек выбривались. На спинах поляков была нашита большая буква „Р“. Всем же прочим рабочим из восточных стран Европы предписывалось носить на одежде синий прямоугольник с надписью „ОСТ“ (он был нашит на правой стороне груди). Остальные рабочие получали белые, синие или зелено-белые повязки. Но у каждого человека, независимо от различий, был вшит белыми нитками на одежде номер, заменявший имя, а точнее — начисто упразднявший его.
Основной пищей этих обезличенных людей-рабов являлся „бункерный суп“ — бурда из кусочков турнепса и шпината, который вилами швыряли с повозки прямо в кухонные котлы: это я видел сам не раз. А спали заключенные на нарах в три яруса, таких грязных, вонючих, что заводские врачи отказывались заходить в бараки — в эти „загоны для скота“, как они сами же выражались, ибо страшились эпидемий и инфекций. Когда же наступало утро, больных, измученных рабочих будили, случалось, с помощью холодной струи из шланга и вели под охраной на заводы, будто на скотобойню.
Коменданты лагерей отнюдь не отличались милосердием. Я сам видел однажды, как один из них, Оскар Рис, встречал своих подопечных у ворот. В одной руке он держал резиновый шланг для избиения замешкавшихся, в другой — тонкий кожаный хлыст, которым до поры до времени приударял по своим высоким сапогам. Но стоило Оскару Рису высмотреть в толпе самого усталого, неповоротливого заключенного — и он тут же взмахивал хлыстом и безошибочно попадал кончиком его в зрачок несчастного, прежде чем тот успевал отвернуться.
Как бы в подкрепление всех этих бесчинств, в мартеновском цехе, где я практиковал, да и в других тоже, висели плакаты: „Славяне — это рабы“, „Без работы нет жратвы“… Тому, кто проявлял „нерадивость“, охранники выбривали прямо в цехе кресты на голове. Помню, один бедняга, не выдержав непосильного труда, кинулся к поезду и сунул обе руки под колеса. Полицейские Круппа сейчас же схватили его, как саботажника, и увели. А куда — я уже знал. Внизу, в подвале управления концерна, находилось и управление заводской полиции.
Однажды один из полицейских проболтался мне (ведь все меня принимали за чистокровного арийца!) о подробностях истязания саботажников. Обычно их усаживали в металлический шкаф высотой в пять футов, имевший внутри две
