Юрий Смолич - Мы вместе были в бою
— Как это? — не понял Стахурский.
— Неизвестно, когда она вернется.
— Разве она не ночует дома?
— Ее арестовали.
— Что?
— Она арестована.
Стахурский смотрел на человека, стоявшего перед ним без пиджака, в рубахе с расстегнутым воротом, в чувяках на босу ногу, — видел его, слышал, но не мог понять.
— Простите, — сказал он, — я вас не понимаю. Что вы сказали?
Хозяин повторил с нескрываемой досадой:
— Шевчук Мария Георгиевна, о которой вы спрашиваете, арестована.
Стахурский сделал шаг вперед и снова остановился. Пес около будки зарычал.
— За что?
Хозяин ответил равнодушно:
— Откуда я могу знать?
Они стояли некоторое время друг перед другом. Домик с большими окнами был прямо против Стахурского, сад в пышном цветении позади, цветник раскинулся клумбами ярких красок, куры сидели на насесте, горный ручей бурлил выше головы Стахурского — вокруг был целый мир, но этот мир был точно нарисован или был как-то отдельно, сам по себе, а Стахурский сам по себе, отдельно, стоял тут. В голове у него шумело и стучало в висках. Рана в плече, которую он получил еще при первой встрече с Марией в лесу над Бугом, вдруг заныла, заболела.
— Простите… — сказал Стахурский.
Он хотел еще о чем-то спросить хозяина, но тот принял это за прощанье и ответил:
— Будьте здоровы! — Повернувшись, он крикнул собаке: — Индус, куш!
Стахурский спустился по узкой тропинке на улицу.
Мария арестована!.. Мария — преступница? Нет, этого не может быть! Это чепуха, какое-то недоразумение…
Стахурский медленно двинулся по улице вдоль потока. Поток шумел. Его звали — «Казачка».
Он свернул в проход против зоологического сада и вышел к озеру. Легкий силуэт громадного хребта, как огромное облако, закрывал горизонт слева. Подошву гор уже скрыла ночная тень, но снежный гребень розовел в лучах заката. Справа на темном небосклоне сверкала звезда, ясная и холодная.
— Что же случилось? Что?
Он прошел по дамбе над озером. Мир окружал его — тихий, торжественный, огромный, волнующий. Но он был как бы под стеклянным куполом. Стахурский видел его, но не ощущал, он слышал только тишину, и ему хотелось заткнуть уши, чтобы не слышать ее.
Он шел под цветущими яблонями. Стволы их были не розовыми, а серыми — какими и бывают обычно яблоневые стволы. Солнце зашло, яблони уснули — и молодой, весенний сок, струившийся днем в лучах солнца по древесине, без солнца остановил свой бурный бег.
Стахурский вошел под сень парка, сразу потемневшего, почерневшего. Южная ночь наступала внезапно.
Мария, которую он встретил в прибугских лесах с автоматом на груди, Мария, с которой он ходил в разведку, бежал из гестапо, Мария, которая сожгла базу горючего фашистов, не думая о смертельной опасности, Мария, с которой он прошел весь освободительный поход по Землям Европы, Мария, которая считала высшим счастьем победу над врагом, и Мария, которую он любил, — арестована, как преступник…
Этого быть не могло!
Около голубого киоска на высоком стуле сидел инвалид-казах.
— Земляк! — крикнул он Стахурскому. — Стаканчик!
Стахурский подошел.
Он машинально сел на табурет перед бочкой. Табурет был низкий — инвалид сидел несколько выше, и надо было запрокидывать голову, чтобы глядеть на него. Инвалид наполнил стаканы пенистым розовым вином, один поставил перед Стахурским, другой поднял и торжественно произнес:
— За наши раны! За боевых товарищей!
Они чокнулись и выпили.
— Слушай, — сказал Стахурский глухо, — я приехал из Киева к девушке, с которой прошел всю войну и которую полюбил. Я хотел, чтобы она стала моей женою…
— Изменила? — спросил инвалид.
— Ее арестовали, — тихо сказал Стахурский. — Понимаешь, я пришел к ней, а она арестована.
Он смотрел инвалиду прямо в глаза. Он всматривался в его зрачки пристально — в сумерках, опускавшихся на землю, ему были уже плохо видны глаза человека, наклонившегося над ним со своего высокого сиденья.
Он повторил:
— Арестована…
Это слово звучало фальшиво. Его нельзя было связать с Марией.
Стахурский тяжело вздохнул. Обильный пот оросил его лоб. И снова заныла рана в плече. Смысл сказанного — «Мария арестована» — только сейчас дошел до его сознания. Тоска сжала его сердце.
— Чем я могу тебе помочь? — сказал инвалид.
Ничья земля
Это был самый тяжелый бой: он был после войны.
Германия капитулировала. Войска союзных держав встретились в сердце Европы. На одном берегу альпийской реки остановились наши части, на другом — английские. И только вчера была выпита последняя бутылка из сорока дюжин, присланных в подарок по случаю победы батальону советского майора Стахурского батальоном английского майора Джонсона. Но сегодня батальон Стахурского снова лежал в обороне.
Стахурский снова сидел на КП, а рядом назойливо гудел полевой телефон.
— «Мальва» слушает! — сказал телефонист.
Эти обычные слова телефониста, сегодня — когда уже не было войны — были противоестественны. На правом фланге часто возникала ружейная перестрелка. На левом не умолкали пулеметы. Прямо, по центру вражеского наступления, стояла абсолютная тишина. Первая атака, когда противник намеревался внезапно, с ходу, прорвать нашу оборону, захлебнулась. Теперь враг искал лучшего способа сломить сопротивление нашего батальона.
Для чего ему это понадобилось?
Батальон Стахурского стоял мирной заставой на крайнем рубеже, куда привели его дороги войны, на последнем переднем крае, который столкнулся с последним передним краем союзной армии. И вдруг, через две недели после окончания войны, с тыла, из альпийских лесов, советский батальон был атакован каким-то неведомым противником.
Кто? Зачем? С какой целью?
Вошел начальник штаба батальона капитан Вервейко.
— Рация в полной исправности, — доложил он Стахурскому. — Дивизия ответила, армия — тоже. Ответ из штаба фронта будет через час.
— Прекрасно, — сказал Стахурский.
Вервейко добавил:
— Я думаю, пока придет ответ с фронта, нам нужно загнуть фланги.
Стахурский молчал. Впервые за годы войны слово «фронт» прозвучало для него необычайно странно. Фронта, как линии боевых действий, уже не было. Против батальона майора Стахурского стоял батальон мотопехоты майора Джонсона. Их разделяла ничья земля, вернее — ничья вода: холодная горная река из альпийских вершин, текущая на юг, к Дунаю. Было мирное время, слово «фронт» звучало анахронизмом. Вервейко словом «фронт» сокращенно именовал штаб фронта.
Вервейко добавил:
— По силе огня во время первой атаки можно заключить, что их там не меньше полка.
Они на минуту умолкли, прислушиваясь, что происходит снаружи. На правом фланге ружейный огонь почти прекратился, на левом продолжали строчить пулеметы. Значит, противник нажимал на наш левый фланг, стремясь выйти к берегу — туда вел горный проход, кончавшийся у самой воды. Намерения противника не были известны, но он шел с боем и хотел прорваться, значит надо принять бой и не пропустить врага. Таков закон войны. Впрочем, войны уже не было…
— Как же с флангами? — спросил Вервейко.
— Очевидно, так и сделаем, — сказал Стахурский. — Но прежде всего надо раздобыть «языка». Мы должны знать, кто противник, куда и зачем идет и какова его численность. Все это надо сообщить фронту. — Он закончил коротким приказом: — На левый фланг Иванову-первому дать минометы. Противника к реке ни в коем случае не допускать. На правый фланг Иванову-второму послать автоматчиков. Фланги загнуть и выйти на вторую возвышенность.
Иванов-первый и Иванов-второй были командирами рот, которые держали сейчас фланги. Они были однофамильцами, и для удобства их именовали — «первый» и «второй».
— Есть! — сказал Вервейко.
Сквозь окно хорошо был виден окружающий ландшафт. Горные отроги лесистого хребта полого спускались к самой реке. Лес обрывался почти ровной линией на склоне третьего холма. В лесу и засел невидимый и неведомый враг. На гребне первого взгорья, поросшего сочной весенней травою, находился центр нашей обороны. Второе взгорье, тоже безлесное, лежало выше — через него с третьего лесистого нагорья перебегал противник, когда атаковал батальон.
Несколько темных пятен, словно кучи навоза, виднелись на лугу в траве: то были трупы врагов после первой атаки. Если Иванов-второй зайдет с правого фланга и возьмет под фланговый огонь гребень второго, промежуточного взгорья — каждая атака врага захлебнется на этом взгорье.
Светало, но солнце еще не взошло. Небо на востоке, над цепью лесистых гор, голубело.
Вервейко направился к выходу.
— Главное — «языка»! — крикнул ему вдогонку Стахурский.
Вервейко остановился.
