Юрий Смолич - Мы вместе были в бою
Арык в самом деле звенел, но этот звон не нарушал тишины, а только углублял ее. Была такая тишь, что казалось, ее создали умышленно и строго охраняли ее нерушимость. Стахурский еще не привык не замечать этой неправдоподобной тишины.
Арык в самом деле пел.
— Валя! — сказал Стахурский. — Минуточку подождите. Раньше чем идти к вам, покажите мне, пожалуйста, могилу матери Марии.
Валя посмотрела на Стахурского добрыми глазами.
Надо было спешить, скоро прибудет самолет, но она покорно сказала:
— Хорошо.
Они пошли мимо какого-то сооружения с большим маховиком, от которого тянулись желоба к арыкам, и вышли на площадь. Почти посредине ее, между двух десятков молодых деревьев, высился холмик, увенчанный небольшим обелиском.
— Вот! — сказала Валя.
Они подошли ближе.
Стахурский смотрел на обелиск. Он видел сотни таких обелисков — грубо отесанных камней на невысоких холмиках в степях, горах и лесах Европы, от Карпат до Дуная. Это были могилы боевых товарищей, героев-бойцов. Если в стремительном наступлении на врага воины не успевали насыпать холмики над павшими товарищами, они вырастали все равно — их воздвигали и заботливо хранили руки местных жителей. Сотни таких обелисков разбросаны на политых кровью, но освобожденных просторах Европы. Немеркнущим огнем — заветом и призывом — они пронизывают европейские туманы.
И вот точно такой же обелиск встал перед Стахурским и здесь, за тысячи километров от бывших фронтов, за тысячи километров от мест, где гремела война.
И этот боевой обелиск был надгробием над могилой матери его любимой, его Марии, над ее преданным, отважным и жертвенным военным трудом.
Стахурский снял шапку.
Они остановились около могилы.
На обелиске черной краской на сером фоне песчаного камня было написано не одно, а несколько имен. Шевчук Василина Клементьевна — стояло первым.
— В этой могиле, — объяснила Валя, — мы похоронили вместе всех погибших, нельзя было отделить сгоревшие тела.
И это была братская могила, как там, на фронте. Мать Марии легла в братскую могилу наравне с другими отважными бойцами.
На могиле лежал венок из чуть увядшей зелени. Его положили сегодня.
Стахурский стоял, склонив голову. Валя отпустила его руку и стояла рядом, тоже в почтительном молчании.
Подвиг еще надо совершить — во имя тех могил, что остались там, в Европе. Подвиг еще надо совершить — во имя этой могилы в далеком тылу.
И Стахурский вспомнил своих родителей.
Они давно умерли. Отец был машинистом депо на небольшой узловой станции близ границы на Збруче. В тысяча девятьсот пятом году он участвовал в боевой рабочей дружине и был сослан в Нарым. Там и родился Стахурский. Мать, подольская крестьянка, не вынесла сурового сибирского климата и вскоре умерла. Когда отец отбыл ссылку, его послали на фронт первой мировой войны. Поздней осенью семнадцатого года он возглавил большевистский солдатский комитет и увел полк с западного фронта на фронт гражданской войны. Через год его расстреляли оккупанты, ворвавшиеся на Украину. Три года осиротевший Стахурский был беспризорным, слонялся по степям Украины, по Крыму и Кавказу. Детская колония дала ему путевку в жизнь. Он: строил Харьковский тракторный завод, окончил в Киеве институт, вступил в партию большевиков, во время войны работал в подполье на временно оккупированной территории Украины, прошел с партизанскими отрядами от Буга до Дуная, как командир Советской Армии, дробил гитлеровскую военную машину.
Нет, он не запятнал светлой памяти своих родителей.
Только он не знал, где они похоронены.
Но вот перед ним была могила Марииной матери. И это была могила его родителей. Ибо Мария будет его женой.
И ему хотелось сказать Марии «спасибо». Хоть он и не знал, за что ему благодарить Марию, разве за то, что она существует на свете и появилась на его жизненном пути.
И она недавно стояла здесь, над могилой матери, на этом же месте — и так же, в раздумье, смотрела на венок из свежей зелени. Это был другой венок, но он был.
Ясно и чисто было у Стахурского на душе.
Валя легко коснулась его руки.
— Пойдем? — тихо спросила она. — Вам еще надо столько успеть до самолета…
Она не закончила и подняла голову.
Стахурский тоже поднял голову. Сомнения не было: высоко в небе, еще далеко над просторами пустыни, еле слышно гудел шмель.
Арык вблизи звенел, как колокольчик, шмель издалека гудел. Словно они пели в два голоса.
— Самолет… — прошептала Валя. — Вот и самолет…
Стахурский так и не успел ни умыться с дороги, ни поесть, и Вале было жалко так скоро расстаться с ее новым приятелем.
— Самолет! — сказал Стахурский.
Радость наполнила его. Самолет на самом деле есть, и сейчас он полетит в Алма-Ату, чтобы еще сегодня увидеть Марию и сказать ей, что он не может жить без нее.
Уже спускались сумерки, когда Стахурский очутился на берегу Алмаатинки.
Сейчас он перейдет через мост, скроется в тени парка, а оттуда, мимо горного озера, и дальше по узкой дорожке между двумя садами выйдет на улицу с чарующим названием — Клеверная. Там, в доме номер пятьдесят девять-А, живет Мария. И он увидит ее.
Чудесный город-сад, в который Стахурский попал полчаса назад, после песков Голодной степи, поразил и взволновал его. Стахурский еще не видел таких прекрасных городов. Весна тут уже вошла в свои права, и город-лес стоял убранный, как к венцу. Широкие, без конца и края, асфальтированные проспекты были обсажены высоченными деревьями, а под деревьями нескончаемыми голубыми лентами тянулись арыки — вода в них звенела и журчала. Это были не улицы, а просеки в громадном лесопарке или лесистые ущелья в предгорьях. Дома — большей частью одноэтажные, со старинными, просторными верандами — стояли среди палисадников и только смутно просвечивали сквозь буйную зелень южной весны в этом городе-оазисе.
Просекой-проспектом, который назывался улицей Максима Горького, Стахурский вышел к реке и оказался перед этим мостом. Он считал это добрым предзнаменованием: колония Горького когда-то дала ему путевку в жизнь, теперь он по улице Горького шел к Марии.
Он перешел через мостик и очутился в парке.
В этом городе-парке были еще и специальные парки — через каждые два — три квартала.
Парк стоял чудесный, как замершая мелодия. Справа, вдали, вздымался могучий хребет Ала-Тау — оголенный мускул Тянь-Шанской цепи Небесных гор. Он был легкий, веселый и словно призрачный — так много красок было в нем и так часто они менялись. На самой вершине, на острых шпилях, ослепительно сияли снега. Ниже лоснились светло-зеленые, как грядки салата, альпийские луга. Еще ниже каждую гору опоясывал синий лес — он словно приник к горе, обнимая ее, и клялся никогда не выпустить из своих объятий. А потом уже к городу спускались взгорья и холмы — то в зеленых пастбищах, то в белопенном цветении буйных яблоневых садов. Косые лучи заходящего долина искрились на горных уступах, и весь хребет стоял как высокая радуга над землей.
Слева — на севере — простерся небосвод. Он был синий, вечерний. Но синева была такой яркой, искристой, что казалось, будто небо снизу освещает раскаленная добела земля. Казалось невероятным, чтобы на такой лазури могло появиться облако. Но так было и в действительности: тучи никогда не заходили на север. Когда они вырывались из горных ущелий и нависали над городом, то сразу же — от западного до восточного края неба — они обрывались ровной линией, как окоп, и в пустыню не шли. Над пустыней всегда было безоблачное небо — небо пустыни.
Сразу же у входа в парк был большой цветник. Мириады цветов всех оттенков спектра пестрели на клумбах и бордюрах. Это были могучие цветы юга. От их пряного аромата захватывало дыхание и кружилась голова.
Как прекрасна может быть жизнь! И он сейчас увидит Марию.
Цветы как бы шли вместе со Стахурским. Они обгоняли его по обочинам аллей. Он словно плыл в дивном море, и светло-зеленая березовая аллея, к которой он шел, с ее стыдливой нежностью северной красавицы, была будто тихим берегом, к которому он должен был пристать.
Он вышел на асфальтовую аллею и увидел синий киоск. Перед киоском стояли две бочки, и меж них на высоком табурете сидел инвалид с пустым рукавом вместо левой руки.
Стахурский почувствовал, что хочет пить, — он с утра ничего не пил. Он подошел к киоску и попросил воды.
Воды не было. В одной бочке было клубничное вино, в другой — малиновое.
Инвалид-казах налил стакан малинового вина И молча поставил его перед Стахурским.
Стахурский выпил вино. Это было лучшее из вин, которые ему когда-либо приходилось пить. У него был вкус свежей ягоды, только что сорванной с куста.
Тогда он попросил клубничного вина.
Это вино было еще вкуснее. Аромат свежей ягоды был таким натуральным, что нельзя было поверить, что это вино, которое выстаивалось в бочке в холодном погребе. Это был сок, выдавленный только что, в нем, казалось, сохранилась еще солнечная теплота живой ягоды с грядки.
