Тихая заводь - Владимир Федорович Попов
— Аким Иванович, угомонитесь. Вас же на две смены не хватит.
— Человек работой долговеч, — отмахнулся обер-мастер.
Тяжелее всего выплавка пульной далась шлаковщикам. Под рабочей площадкой, куда прямо на землю стекала расплавленная лава, всегда было жарко (с одной стороны — нижняя часть печи, с другой — газогенераторы), а теперь, когда количество шлака резко увеличилось и его для охлаждения заливали водой, стало еще и душно, как в парилке. И в этой самой жаре и духоте рабочие ломами и кувалдами дробили затвердевший, но еще не остывший шлак, лопатами грузили его на носилки и на руках вытаскивали из цеха в отвал.
Вот уж когда повспоминал Балатьев свой цех в Макеевке. Там удаление шлака не представляло никаких трудностей — его спускали в огромные чугунные ковши, стоявшие под печами на тележках, и вывозили паровозами. И изменение заказа на самый ответственный не вызывало там особого напряжения, поскольку экспресс-лаборатория, сообщая анализ металла по ходу плавки, точно ориентировала мастера, как вести процесс дальше, и избавляла от лишних операций. А тут, при работе на глазок, чистоты металла надо было добиваться интуитивно, чтобы наверняка обеспечить попадание в анализ. И когда девушка из лаборатории прибежала с листком, на котором был проставлен конечный анализ металла, осчастливленные печевые кинулись поздравлять Балатьева и Чечулина и, дай им волю, стали бы качать.
Радостная весть мгновенно разнеслась по заводу и была встречена таким ликованием, будто люди узнали об окончании войны или по меньшей мере о крупной победе наших войск. Отныне коллектив завода будет производить не рядовое железо для кровли, корыт и ведер, а наиважнейшую оборонную сталь — пульную.
Первый раз за время работы на заводе у Балатьева было приподнятое настроение. Он почувствовал, что нужен здесь. Нужен заводу, нужен людям, полезен Родине.
Когда он уже собрался уйти из цеха, чтобы отдохнуть часок-другой на своей постели, рассыльная заводоуправления вручила ему небольшой квадратный сверток. «Часы, — подумал холодея. — На тебе твою игрушку, я с тобой больше не играю…» Зашел в конторку, осторожно развернул сверток. В нем действительно были часы, но не его наручные, а карманные, с черным циферблатом и золотыми стрелками, старые, мозеровские. Стало легче на душе и совсем полегчало, когда обнаружил в свертке записку, написанную незнакомым ему до сих пор бисерным почерком: «А ваши я не отдам, я их выстрадала. С.».
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
1
Что ни день, то ошеломляющие сообщения об ударах гитлеровских войск на новых направлениях — Карельском, Могилевско-Подольском, Псковском, Смоленском, Житомирском. Только изредка можно было услышать: «На фронтах каких-либо существенных изменений не произошло». Слова эти всякий раз вселяли надежду, что врага вот-вот остановят, что положение наконец улучшится. Но старые направления исчезали, появлялись новые, и это означало, что гитлеровские полчища неуклонно продвигаются вперед.
Хотя война полыхала далеко от Чермыза, жизнь в нем уже не походила на прежнюю. Сразу резко ухудшилось снабжение поселка. Крупы, сахар, соль, спички, курево появлялись редко, и за ними выстраивались длинные очереди. Трудности со снабжением усугублялись еще и тем, что многие, кто позахватистее, брали продукты в запас, обездоливая других. И работать в цехах стало куда тяжелее. Одних призвали в армию, другие ушли добровольцами, и, хотя выходные дни и отпуска были отменены, рабочих рук не хватало, каждому приходилось трудиться за двоих, невзирая на возраст и состояние здоровья. Изнуряла людей и тревога за родных и близких. И за тех, кто был на войне, и за тех, кто оказался на занятой врагом территории. Что с ними? Из сообщений Совинформбюро было известно, что гитлеровцы вели себя на захваченных землях как изверги, у которых не осталось решительно ничего человеческого, — грабили, убивали, насиловали, сжигали людей заживо. Изощренная жестокость, ставшая их сущностью, затмевала всякое, даже патологическое воображение.
Все чаще слышались в поселке рыдания по погибшим. Здесь многие были связаны родственными и дружескими узами, и каждое сообщение о смерти переживала не только семья, потерявшая отца или сына, но и весь многочисленный клан родных и близких.
После перевода одной печи на пульную сталь, которую в виде полос отправляли на склад прямо из-под валков заготовочного стана, завод по ночам затихал. Самые шумные цехи — листопрокатный и листоотбойный — справлялись за полторы, максимум за две смены, так как листовой металл, который шел на тару для патронов и снарядов, катали с одной печи. Только по-прежнему ритмично повизгивали круглые пилы, распиливая вековые сосны и ели на чурки, да погромыхивал колун, разделывая их на дрова.
Особенно тяжело приходилось Балатьеву. Мало того, что в утреннюю смену он работал как мастер, ему еще все восемь часов приходилось торчать в смене Дранникова. Не ладилось у того с пульной. У хваленого специалиста не хватало терпения, чтобы тщательно проводить все технологические операции, особенно в ночной смене, когда после очередного обильного возлияния ему больше всего хотелось спать. Теперь уже Дранников не вспоминал, что варил в Златоусте десять марок стали. Об этом напоминал ему Балатьев, пытаясь воздействовать если не на совесть, то хотя бы на самолюбие, на профессиональную гордость.
Но не только чрезмерная физическая нагрузка выматывала Балатьева. С каждым днем его все больше грызла мысль о том, как обеспечить нормальную работу печей зимой. В цехе, да и на заводе не привыкли выполнять план в зимнюю пору. Работали не покладая рук в теплое время года, создавали кое-какие сверхплановые резервы, а зимой уровень производства резко снижался, и запасы съедались. На открытом всем ветрам шихтовом дворе не успевали выкапывать из сугробов шихту и подавать ее по занесенным снегом рельсам к печам. Даже с Камской базы сырье поступало с перебоями. Крохотный узкоколейный
