Весна Михаила Протасова - Валентин Сергеевич Родин
«Кончусь — только радоваться будут… — прижав лоб к холодной стене, думал Ешка. — «Точка!» — махнет рукой Воротин, а Ванька Наконечный обязательно на поминки придет. Тому только выпить… Может, Полине подкинут из рабочкома на поминки?..»
Лед пройдет, и на сплаве самые заработки начнутся, а он будет лежать, лежать, лежать…
«Сгину, и только худая память останется, да и то ненадолго. Завещание бы написать, объяснить, так это по-умному, как есть. Почему, мол, пил? От безответственности к себе… Вот и пил. Душевности, внимательности хотел через бутылку… Нет, не то… Мол, слаб был, никакого мнения о себе не имел, да и про других тоже. В чем очень раскаиваюсь и теперь, под конец, осознал…»
Ешка стал придумывать, как бы еще лучше написать, но мешала боль. Он сгреб с кровати подушку, подмял ее под себя, еще мучился, потом притих, задремал, а может, и сознание начал терять…
Очнулся он от какого-то громкого, раздирающего уши гудения и долго не мог сообразить, что это такое и где он находится. Но шумел вертолет, который опустился на чистину поселковых огородов. Сбежались ребятишки, подошел взрослый народ.
Ешку повели к вертолету, поддерживали, бережно остерегали его от толчков. Из-за многолюдности, небывалого к себе доброго внимания и собственной слабости Ешка беззвучно, тихо плакал, и все происходящее казалось ему сном.
Когда же вертолет набрал высоту, Ешке показалось, что у него совсем прошла боль, что всю эту болезнь он просто напустил на себя. Его охватил страх. Выходило, что он зря переполошил людей, а сколько их хлопотало, беспокоилось? Вдруг это не болезнь, а все от вчерашнего перепоя? Получится, будто он нарочно… Да за такие дела в тюрьму упрятать мало!..
Ешка стал торопливо ощупывать свой тощий живот, потихоньку надавливать, и, когда прежняя боль снова отдалась и согнула его пополам, он успокоился и повеселел.
«Какие мои годы — еще не такой старый, еще выправлюсь… Может, обойдется, а там завяжу глотку… Вот так завяжу!..» — решил Ешка, и ему стало поспокойнее.
Гремели, со свистом ввинчивались в воздух лопасти, со звоном несли Ешку Карнаухова. Летел вертолет над Обью, над самой ее серединой, и там внизу, как диковинные звери, согнанные в широкое русло, ворочались, толкались, громоздились друг на друга, неодолимо двигались льды. А река уже вышла из берегов, затопила луга и разлитым холодным морем ушла к горизонту, и в той дали, куда летел вертолет, это море соединялось с небом.
Все кругом казалось огромным, торжественным, грозным и прекрасным.
Летел Ешка над бездной, думал о своей жизни строго, как никогда еще не думал, и боль притаилась, теперь не беспокоила, словно ожидала чьего-то решения: жить ему или умереть.
Бобровы
Ранним утром тишина в Чебуле стоит такая, что слышно, как речка Марушка играет, галечники перекатывает, да в омутах плещется рыбешка.
Егор Еремеевич вышел на крыльцо, поглядел в темную глубину синего неба, послушал Марушку, и нашло на него желание поудить рыбу. Посидеть бы под ивняком за тихим делом, подумать о чем-нибудь таком, о чем раньше недосуг было. Или вспомнить что-либо приятное из своей жизни…
Когда-то очень давно любил Егор Еремеевич бороться. Был мал ростом, а силой природа не обидела, и хотелось утвердить себя наравне с другими рослыми парнями. Еще любил Егор Еремеевич плясать «Барыню», «Левониху» и «Цыганочку». Пляска получалась у него с редкой лихостью и задором. Этим и взял после действительной свою Дуняшу. Голосистой, бойкой в девках была, а потом, как пошли ребятишки, поутихла…
Толкнуло Егора Еремеевича под сердце той давней явью, запершило в горле. Похмурил он свои кустистые и коротенькие брови и полез в пиджачишко за самосадным табаком. Постучал по банке обкуренным желтым ногтем, присел на крыльцо покурить. В заботе оглядел свой двор, а там как на стройплощадке: плахи, тес, срубленные для дома клетки из бревен, куча сизого мха, кирпич.
Сорок лет прожил Егор Еремеевич в Чебуле и все это время свою избу только на хитрости держал. Семья увеличивалась, становилось тесновато, и приходилось наспех делать прирубы, удлинять избу сколь можно. Сейчас она походила на длинный барак, какие строились для лесорубов еще в довоенное время. Теперь нижние ряды бревен посгнили, изломались, крыша острится тремя горбами и вот-вот завалится. Из такой избы дети постарались побыстрей уйти, разъехались в казенные квартиры.
Пошел Егор Еремеевич на пенсию, и появилась у него думка: перекатать старую избу на другое место, сделать ее поменьше, чтобы окнами глядела на юг и была теплей, уютней.
Перекатывать не пришлось — сыновья не дали: артельно решили построить для отца новый дом…
— Рыбалка тебе самый раз, комар тебя проколи, — добродушно ругнулся Егор Еремеевич и стал набивать трубку. Покурить спокойно не удалось.
— Чего ето там размечтался?! Курей готовь! Дел — от еще сколь, а он раскуриват! — открыв избяную дверь, сказала Евдокия.
— Вот-вот, намечтаешь с тобой!
Егор Еремеевич взял топор и пошел во двор ловить кур-молодок, чтобы посшибать им головы. Сегодня на обед Евдокия непременно хотела приготовить куриный суп.
— На такую ораву птицефермы мало… Стой! Куды ты, окаянная! — гонялся Егор Еремеевич за последней курицей, которая ловко увертывалась до тех пор, пока он не загнал ее под сени и не ухватил за крыло.
— Хватит, что ль, а то, может, у соседа заимовать? — спросил у жены Егор Еремеевич, сложив на крыльце свои трофеи.
— Всех загубил. Могли бы скоро нестись, — жалостливо вздохнула Евдокия.
— Сама велела…
— А ты и рад, — упрекнула Евдокия, пристраиваясь на крыльце щипать кур.
— Мелешь попусту! И так плохо и этак! — осерчал Егор Еремеевич и пошел в избу мимо крупной, большерукой Евдокии. Хотела она за эту несдержанность тут же приструнить мужа, но раздумала. В день предстояла большая работа. Они собирали «по́мочь», чтобы сложить на мох сруб нового дома. Вот-вот должны появиться взрослые дети Бобровых и родственники.
Для помощи Бобровы-старики купили два литра водки
