Весна Михаила Протасова - Валентин Сергеевич Родин
Ешка поднялся и, очумело пошатываясь, побрел к кадке с водой. Ляскнул зубами по острому краю изношенного ковшика и пил долго, жадно, проливая воду на грудь, под рубаху. Снова в голову ударил хмель, захотелось что-нибудь поесть, но, увидев на часах-ходиках время, Ешка схватил шапку и выскочил на улицу…
На крутом берегу Оби бригада сплавщиков заканчивала ремонт лесоспусков.
— Что это раненько Ешка появился… — язвительно хохотнул Иван Наконечный, но бригада его не поддержала.
Согнув спины, мужики усердно стучали топорами и даже не взглянули на Ешку. Он хотел было помочь Наконечному подправить бревно, но тут подошел мастер Воротин, не дал работать.
— Точка! — пришибающим басом гаркнул Воротин. — Уходи, и чтобы духу твоего здесь не было!
Глаза мастера сузились до щелочек, словно ему невмоготу видеть Ешку, он повернулся к Ешке спиной и зашагал к штабелям леса. Мужики еще торопливей, громче застучали топорами, а Ешка кинулся следом за мастером…
Голова у Ешки крупная, шея тонкая, вертлявая. На его худых покатых плечах телогрейка, как на колу, болтается. Из-за малого роста возле мастера он кажется хилым подростком, хотя лет ему тридцать или сорок.
— Федор Иванович, может, отрегулируем… А? — забегая вперед мастера, шмыгая по-ребячьи носом, просит Ешка. — Ты же знаешь, я хоть что буду делать… Заставь — буду, не подведу…
— Хватит с меня! Иди к Торопову! Он тебе отрегулирует. Все! Точка! — яростно и оглушающе закричал мастер, и такое выражение было на его скуластом, жестком лице, что глянул Ешка в это лицо и будто в зеркале себя увидел — никудышного и совсем пропащего.
Оборвалось что-то внутри у Ешки, и он отступился, понял, что теперь с Воротиным говорить бесполезно — ожесточился на него мастер окончательно…
Ушел Воротин, а Ешке являться на разговор к начальнику Торопову очень неприятно, да и что сказать в свое оправдание? Который уже раз каялся и, бывало, долгое время не пил, но потом обязательно выпадал подходящий случай, и все повторялось. Другого давно бы уволили за такие дела, но Ешка был свой, четский, на него смотрели как на беду неминучую, и даже когда он вел себя исправно, не прогуливал и после получки был трезв — не замечали его стараний; привыкли, что это ненадолго.
Потерял Ешка не только всякое уважение к себе, но и самое имя — стали его звать не Ефимом, как записано в паспорте, а Ешкой, а по фамилии его теперь разве только в бухгалтерии знают…
Домой Ешке тоже идти не хочется. Запустил он руку в карман, нашарил мелочь — все, что осталось от аванса. Не стоит и вытаскивать, считать. Сел Ешка на бревно, поднял воротник телогрейки, запахнул ее потуже в поясе и стал смотреть на Обь…
Лед на реке идет сплошь. Плывут, давят друг на друга грязные серые льдины, и тот дальний берег не проглядывается. Взбугрилась, перекатывается перед ним гора из ледяного крошева, и не поймешь, что там творится. Небо над Обью сумеречное, по нему редким ледоходом тоже ползут низкие дымчатые облака. Ветер дует холодный, снеговой…
Ничего интересного на реке Ешка не заметил, только еще сильней стала кружиться голова, накатила тоска.
«Опохмелиться бы да наваристых горячих щец похлебать…» — вяло подумалось Ешке, и от этого желания его замутило и бросило в озноб.
«Сиди, не сиди, а идти придется…» — решил наконец Ешка. Поднялся было с бревна, но тут же, охнув от боли, согнулся. Так сразу завертело и схватило живот, что из глаз слезу вышибло и перехватило дыхание…
Прибрел Ешка домой кое-как в полусогнутом виде, открыл дверь в избу и привалился спиной к косяку.
— Погибели нет на тебя, врага окаянного!.. — завыла в голос Полина, но, увидев перекошенное от боли лицо мужа, замолчала.
Зацепив о порог сапоги, Ешка стянул их, тут же бросил телогрейку, шапку, прошел в комнату и лег на кровать.
Боль в животе такая у него застыла, так насторожила свое острие, что не только стонать, но и слово сказать боязно.
Полина, не в пару Ешке высокая, полногрудая, с лицом грубым, твердым, помедлила и, в сердцах пнув сапоги в угол, подошла к Ешке.
— Заболел али ушибли чем?
Ешка ничего не ответил, шмыгнул острым носом, показал на свой живот.
«Все, отжил, видно, свое… Вот ведь угодило, совпало — и жить не жил, а конец…» — думал он и глядел мимо Полины непривычно строгими, немигающими глазами.
— За фельдшерицей-то сбегать? — снова спросила Полина, но Ешка только слабо и безнадежно шевельнул рукой.
Полина накинула шаль и кинулась в двери.
Фельдшерица в Стрежь-Чети молодая, неопытная. Недавно она завхозу Коновалову вместо глазных капель второпях пустила зеленку. Дня два Коновалов ходил с зеленой глазницей, всем показывал ее и жаловался на такую безответственность… Кроме этой фельдшерицы, сейчас Ешку некому лечить. Во время ледохода отрезана Стрежь-Четь от большой земли. Неделю, а бывает и больше, живут здесь люди, как на острове, пока не пройдет Обь.
Фельдшерица Катя пришла с небольшим чемоданчиком. Лет ей, самое большое, двадцать. На пухлом чистеньком лице — никакой важности и учености.
Смерила она Ешке температуру, велела оголить живот, и, когда надавила, Ешка дернулся от боли и чуть не упал с кровати.
— Чего тут удавливать, и так видно… — перекосив рот от боли, простонал он.
— Вы, больной, не волнуйтесь и ведите себя спокойно, — строго заметила Катя, дала каких-то таблеток и торопливо ушла.
Полина за ней вслед побежала, потом вернулась. По ее растревоженным глазам понял Ешка, что дела его совсем плохи.
— Ну, что сказывала? Говори…
— Операцию нужно… — всхлипнула Полина и снова побежала из избы.
Ох, слово-то какое ножевое! Под самое сердце полоснуло! Теперь ясно, что пропал! В животе огнем прожигает, и нет сил терпеть эту боль… Слез Ешка на пол, немного полежал и так, и эдак, а потом встал на четвереньки — в таком положении вроде полегче…
Хоть и тщедушен телом Ешка, а за свою жизнь редко когда болел. Год назад в ледяную воду свалился и даже насморка не прихватил… Не думал, что так
