Павел Далецкий - На сопках маньчжурии
— А Линевич что?
— Линевич — лиса. Хочет сплавить всех, чтобы самому было спокойно, но с Надаровым очень вежлив. Надаровой обе ручки целует.
— Линевич себе на этом деле шею сломит.
— Здесь, капитан, не сегодня-завтра резня будет.
— Черт знает что, — сказал Шульга, закуривая папиросу. — А у вас в городке как?
Полковник махнул рукой.
— Дисциплины никакой?
— Какая там дисциплина! Казаки… ну, знаете сами, оплот и опора! Казаки ненадежны! Командир казачьего полка Крузэ доложил: не сегодня-завтра восстанут! Читают листовки и прочее…
— Стачечный комитет в Харбине есть?
— В полном составе.
— И ни поезда, ни письма, ни телеграммы?
— Что вы, батенька, младенец, что ли?
Шульга вздохнул:
— Принимайте, господин полковник, от меня сокровище.
10
Грифцов сказал Логунову:
— Мы с Горшениным тоже в скором времени отбываем из Харбина. Среди запасных сделаем все, что можно, они уедут — и нам надо! Если поедете с эшелоном, доставим без промедления в Россию.
— Конечно, поеду со своими. Хвостов ведь тоже едет.
Хвостов сидел рядом.
— В Питер еду. Как-то даже не верится: неужели увижу Невскую заставу?
— Да, брат. Невская застава, — задумчиво сказал Грифцов. — Петербургские заставы! Московские!
Грифцов сидел спиной к окну в большой полутемной комнате. За печью женщина стирала белье, мыльная пена сверкала в цинковом корыте; время от времени женщина поднимала голову, повязанную синим платком, и смотрела на разговаривавших. Глаза у нее были черные, а взгляд ясный, мягкий.
— Антон Егорович, сейчас самовар закипит, не уходите.
— Не уйду, Аннушка, не уйду. Задача наша — каждому запасному дать небольшую вразумительную листовку о том, как нужно действовать, и о том, что без вооруженного восстания против царя и помещиков обойтись нельзя. У народа нет выхода. Вот Аннушка прекрасно знает, что нет выхода, — она дочь крестьянина-бедняка, батрачила с матерью в экономии.
— Не дай бог никому работать в экономии, — сказала Аннушка. — Мать высохла, я высохла, а просуществовать все равно невозможно.
Самовар закипал. В комнату вошел в короткой ватной куртке мастеровой, остановился у порога, вытер ноги, подошел к Грифцову:
— Генерал Хорват и Надаров действуют заодно. Поезда с запасными не выпускают. У стачечного комитета мысль — отрешить Хорвата.
— Мысль правильная. Сколько можете давать составов в сутки?
— Восемь. Товарищ Антон, казаки у депо, казаки вокруг станции, у стрелок, у будок. Говорят, Надаров затребовал бригаду и Линевич согласился. А мы решили до Харбина эту бригаду ни в коем случае не допускать.
— Садитесь пить чай, — позвала Аннушка.
— Муженек где? — спросил мастеровой.
— В пикет ушел. Черносотенцы на пристани гуляют. На дебаркадере устроили маевку, разостлали рогожу, а на рогоже водка, яйца, колбаса.
— Есть новость, — сказал Грифцов, — великий князь Николай Николаевич назначен главнокомандующим войсками гвардии и Петербургского военного округа. Его даже и офицеры считают зверем.
Чай пили торопливо. Хвостов положил в мешок про-
<отс. стр. 728–729>
Вместе с тем выяснилось, что в Харбине кроме стачечного комитета железнодорожников образовался еще стачечный комитет из мастеровых и неизвестных лиц.
Поговорив с Саратовским, Надаров пришел к мысли, что для расправы с бунтовщиками нужно объявить Харбин крепостью на осадном положении, а ему, Надарову, вручить власть коменданта. Он сказал об этом по телефону Линевичу, но ни о чем подобном Линевич и слышать не хотел. Заявил:
— Если забастовщики согласятся беспрепятственно вывозить нашу армию в Россию, то можно пойти и на уступки, в частности вернуть на работу уволенных вами телеграфистов.
— Ваше высокопревосходительство, лучше горло себе перережу, чем приму на работу негодяев!
Надарова слушала разговор по телефону мужа с Линевичем и советовала вполголоса:
— Ваня, ты знаешь, Линевич — лиса, поэтому будь осторожен.
Уезжая на совещание с офицерами, Надаров надел шашку, пистолет; на пояс, как обычно, повесил нож.
Офицеров было много. Комнаты собрания были переполнены.
— Прошу всех в танцевальную залу, — пригласил адъютант Надарова штабс-капитан Тимошкин.
Надаров стоял под портретом царя. Принесли стол, чернильницу, бумагу. Тимошкин сказал:
— Собрание будет на общих основаниях. Прошу выбрать господ офицеров, которые поведут собрание.
Председателем выбрали растрепанного полковника, и он сразу же предоставил слово Надарову.
Логунов сидел на подоконнике и видел надаровскую круглую бородку, тупой нос и оттопыренные в гневе губы.
— Господа, — говорил Надаров, — я не буду многословен. Запасные подлежат отправке на родину, но по важным причинам мы не можем их отправить. Они ропщут и волнуются.
— Почему не можем? — раздался звонкий голос.
— Что-с? Непонятно? Жаль! О вопрошающем сожалею. Запасные волнуются, их подстрекают воззвания, прокламации, агитаторы и анархисты. И не только запасных — подстрекают и развращают нижних чинов действительной службы, А господа офицеры что? Пребывают в раздумье и ничегонеделаньи. Мер не принимают. Была попытка создать для господ офицеров специальный курс по изучению враждебного России движения социалистов. Но никто из господ офицеров этим не заинтересовался, и призыв полковника Геймана остался гласом вопиющего в пустыне. А вместо этого что у нас? — И голос Надарова приобрел зловещий оттенок. — Вместо этого замечены офицеры, ходящие к железнодорожникам и забастовщикам. Кто такие железнодорожники, забастовщики и мастеровые? Они паши враги. Что обязан делать с ними офицер? Резать!
Последнее слово Надаров выкрикнул и схватился за нож. И стоял так, с перекошенным лицом, залитый красноватым светом вечернего солнца.
— Святой долг офицеров перерезать всех железнодорожников и забастовщиков! На место уничтоженных поставим нижних чинов — и будет порядок. Что вы смотрите на меня, капитан? Вы возразить хотите, не согласны? Повторяю, единственное средство — резать! И я первый возьму нож и покажу вам, как надо резать. И не только негодяев-железнодорожников, которые выбрали комитет и издеваются надо мной, жен их буду резать, а щенят давить сапогами. Никакой жалости! Жалость губит народы и династии.
Он задохнулся, выхватил нож, поднял его над головой и затопал ногами.
Логунову казалось, что он в театре, что не может быть на самом деле такого генерала, но генерал был перед ним, и кто-то из сидящих за столом жал ему руку, а рыжий Шульга из первого ряда присутствующих закричал «браво». Потом Надаров быстро пошел через зал. Наступила тишина, председатель о чем-то шептался со своим соседом, и вдруг давешний звонкий молодой голос крикнул:
— Господа! Это невероятно, это чудовищно! Он хочет сам всех перерезать! А я утверждаю: железнодорожники — наши братья, они волнуются и бастуют за правое для всех русских дело, их не резать нужно, а в ноги им поклониться.
Председатель, растрепанный полковник с малиновым носом, обалдело смотрел на офицеров.
Логунов закричал:
— Господа, мы все перенесли войну, и мы не те, какими были до войны.
— Предоставьте мне слово, — снова крикнул звонкий голос.
Логунов увидел вышедшего к столу молодого артиллерийского офицера, начавшего необычную для этих стен речь о том, что русская армия должна быть армией народа.
«Это чудесно, — думал Логунов, — Вот молодой офицер — я его не знаю, Неведомский его не знает, — но он говорит то, что надо. И все слушают его. Даже Шульга, шельма и прохвост, не смеет прервать».
— Господа, — спохватился наконец председатель, — господа, я думаю, что непристойно говорить так в офицерском собрании. Вы, господин прапорщик, разве забыли, что вы на собрании господ офицеров?
Но слова председателя потонули в общем гуле.
— Отправляйте-ка лучше запасных! — кричали в зале. — Офицеры запаса тоже хотят по домам. Самоуправство! Ведь железнодорожники повезут нас!
— Не знаю, господа, о чем у нас речь, — говорил председатель. — Генерал Надаров изложил свои соображения по поводу…
Но председателя никто не слушал. Он закрыл собрание, но этого тоже не заметили, и, когда он пошел из зала, на его уход никто не обратил внимания. Вслед за полковником вышла группа офицеров, в которой был и Шульга. Офицеры шли, гордо подняв головы, положив руки на эфесы шашек. Большинство осталось, и гул голосов долго еще доносился из зала,
13
Приехал сын Михал Михалыча, привез Грифцову письмо и целую пачку «Пролетария».
После Третьего съезда центральным органом партии стал «Пролетарий», а Ленин — его ответственным редактором.
