Павел Далецкий - На сопках маньчжурии
— Не наказывать солдата за то, что он будет ставить в известность начальство о своих нуждах.
— Большие у вас желания, — сказал Ширинский. — Положи сюда ко мне на стол, Хвостов, свою бумажку. Обдумаю ее. Однако удовлетворение всех ваших просьб, начиная с первой: «отправить немедленно домой запасных», — не в моей власти. Я ведь подчиняюсь вышестоящему начальнику. Посмотрим, посмотрим. Идите.
Солдаты ушли, из-за перегородки выглянул Павлюк с сюртуком в руках.
— Да, придется немедленно. Ты догадлив, Павлюк.
Леш ужинал с несколькими штабными офицерами.
Ширинскому подали стул, Леш налил ему рюмку водки.
— Вижу по вашему лицу, что неприятности.
— Так точно.
— Ну, потом, потом… — Леш продолжал прерванный приходом Ширинского разговор. — Надаров требует у Линевича сместить Свенцицкого, который как начальник Забайкальской дороги, по его мнению, не на месте. А Линевич уперся, не хочет. Потому что Свенцицкий как-то умеет разговаривать с этими стачечными комитетами и обещается отправлять запасных. А Надаров от этого прямо на стену лезет.
— Доигрался! Отчислил он в Харбине от должности всех низших телеграфистов, и вчера, по его милости, там началась забастовка.
— Говорят, — сказал капитан Генерального штаба, сидевший по правую руку Леша, — что у Линевича была делегация рабочих — просили не отправлять в Россию пушек! Каковы! О чем думают! Еще просили не чинить помех изданию их мерзейшего рабочего листка, а также запретить казакам ездить по городу.
— Принял? — спросил Леш.
— Принял.
— У меня первый батальон с ума сошел, — не выдержал Ширинский. — С гнилой закваской, никакие бои этой закваски не вышибли. Явились ко мне и потребовали…
Ширинский вынул листок.
— Чтобы полк был превращен в банду! Двадцать требований!
Денщик подал Лешу пенсне. Начальник дивизии читал, шевеля губами.
— Да, требованьице! — Снял пенсне, положил на листок. — Вот, господа, — воевали, воевали, защищали матушку-Россию, а теперь требования. Тут есть и пунктик о наделении крестьян землей.
Капитан Генерального штаба заметил:
— Обратите внимание на почерк. Солдат так не напишет. И грамотно. Совершенно грамотно!
— Кое-что можно и разрешить, — сказал Леш. — Например, собрания. Они все равно собираются. Полковник Гейман мне говорил, что цивильные кишмя кишат вокруг расположения полков. Он проектирует офицерские курсы, где офицерам будут преподаваться патриотические науки.
— А нас тем временем солдатики-братики на штыки поднимут, — сказал капитан Генерального штаба, — Помните, как полковника Иовлева?
— В первый раз слышу, — сказал Ширинский. — Когда это с Иовлевым?
— Во время мукденского отступления, — поморщился Леш. — Стал приказывать, солдаты не повинуются. Он выхватил пистолет, убил одного, а солдаты его на штыки. А потом еще пулю вогнали.
— Я полон твердости, господин начальник дивизии, — сказал Ширинский, — полон решимости, за сим и приехал. Не потворствовать, а сломить… Налицо бунт. Выборные, которые говорили со мной, — бунтовщики и зачинщики. Не вступать же в переговоры с бунтовщиками!
— Да, господа, времечко, — сказал капитан Генерального штаба, — хуже пугачевского!
— Социалисты работают, — заметил Ширинский. — Надо бы на всякий случай отрядец.
— Батарею возьмите. Пушек они не любят.
— Должен доложить еще о совершенно чрезвычайном… Поручик Логунов в роте, собрав всех, читал прокламацию про присягу, из коей прокламации явствует, что нарушение присяги для офицеров, и особенно для нижних чинов, обязательно.
— Поручик Логунов?
— Так точно, тот самый, — сказал Ширинский.
— Он из запаса? — спросил капитан Генерального штаба.
— В том-то и дело, что нет.
— Ну, знаете, тогда этому имени нет! Совершенно отказываюсь…
— Сведения достоверные, — говорил Ширинский, — советую, вернее, прошу произвести у него обыск. Убежден, совершенно убежден. И тогда уже без пощады. Вот откуда все это! Солдат — он сам ничего не придумает. Откуда ему придумать? Представьте себе, сидит мой солдат Емельянов, сырое мясо, чучело, и читает газетку в присутствии офицера, капитана Шульги!
Выборных, ходивших к Ширинскому, арестовали после ужина.
Поручик Жук, производивший арест, объявил, что выборные арестованы не за то, что ходили к командиру полка говорить о своих нуждах, а потому, что в лощине была солдатская сходка без разрешения начальства.
Арестованных увели на гауптвахту.
По ротам побежали фельдфебеля, офицеры надевали шашки и револьверы, через деревню шажком прогромыхала батарея, во главе ее на буланом коне ехал Неведомский.
— Казачков бы! — сказал Шульга денщику. — Когда ты чистил револьвер?
— В пятницу, вашскабродь.
— Смотри ты у меня!
Шульга заглянул к соседу Радомышельскому. Радомышельский поставил закуску. Офицеры пили, закусывали и соглашались, что солдат надо скрутить, послаблений не должно быть, послабления смерти подобны.
Сидели у окна, и вдруг Шульга увидел вооруженную толпу солдат, которая не шла, а как-то катилась по улице.
Шульга побледнел. Офицеры перестали жевать и говорить. А солдаты всё прибывали. Сомнения не было, на улицу вышел весь полк. У Радомышельского мелькнула мысль: встать и бежать задними дворами в поле!
— Это они к гауптвахте! — хрипло сказал Шульга. — Нет ничего страшнее солдатского бунта. Хуже мужицкого. Те же мужики, только с винтовками, да привычные убивать. На всякий случай заложите дверь.
Донеслось «ура».
— Игнат! — позвал денщика Радомышельский. Но денщик не отозвался.
Капитан заглянул в кухоньку. Денщика не было. Спрятался, а может быть, присоединился к роте?
— Да, братец, в таких обстоятельствах и денщик холуй, — сказал Шульга. — Значит, смели охрану гауптвахты. Одна надежда на батарею, если шарахнет по ним картечью…
В это время батальоны действительно достигли гауптвахты, которая занимала хуторок, обнесенный, как и все китайские дворы, глиняной стеной. Часовые посторонились, сотни людей ворвались во двор, гауптвахта была открыта, арестованные освобождены, и тысячеголосое «ура» раскатилось по полю.
Неведомский и Ширинский стояли во дворе штаба полка, и Неведомский говорил:
— Батарея, господин полковник, наотрез отказалась стрелять. И должен признаться… я стрелял по японцам, но по своим?! Советую вам инцидента не раздувать, а доложить осторожно, и возможно самому высокому начальству.
Неведомский сел на коня и направился к батарее. Полк, освободив арестованных, возвращался в деревню. Беспорядков не было.
7
Ширинский получил письмо, подписанное шестью офицерами. Подчиненные ему поручики и капитаны называли его поступок бесчестным. Командир полка нарушил слово, данное солдатам!
Ширинский сначала спрятал письмо в самый дальний карман сюртука, потом порвал на мелкие куски и развеял по ветру.
Но и это не облегчило его чувств.
Свистунов, один из подписавших это письмо, прошел по батальону и во всех ротах говорил:
— Может быть, вы и правы, что самовольно освободили своих делегатов, но по головке вас за это не погладят!
— Ваше высокоблагородие, ведь честное слово дал не трогать!
Логунов поехал к Неведомскому. Празднично-радостное настроение его сменилось тревожным.
— Надо, Николай, прежде всего оценить обстановку, — сказал Неведомский. — Солдаты освободили своих арестованных товарищей? Возможно, на это махнут рукой, но, возможно, пришлют карательный отряд. И тогда полк либо сложит оружие, что повлечет за собой всем известные последствия, либо не сложит. И может быть, это будет началом вооруженного восстания…
Неведомский стоял, сунув руки в карманы брюк. Он был на голову ниже Логунова и смотрел на него, наморщив лоб.
— Нет, едва ли, — охладил он сам себя. — В армии, как говорится, стихийное недовольство, организованного мало. А без организованного — вооруженного восстания не поднять.
Закурили и сели у окна.
— Как хорошо! — сказал Логунов. — Хоть и тревожно, но как хорошо: человек пробуждается! Уже нет солдата, есть человек.
* * *Ширинского вызвали к Линевичу. Приехал он в штаб армии, но оттуда его направили к главнокомандующему на квартиру.
У дома, прислонившись к стене, стоял сотник в одной тужурке и грелся на солнце.
По сходству с Линевичем Ширинский догадался, что перед ним сын главнокомандующего, поэтому взял под козырек раньше, чем сотник собрался отдать честь ему.
— Его высокопревосходительство дома?
— Так точно, прошу, господин полковник.
Свет в комнате был такой, что лицо Линевича показалось Ширинскому необыкновенно морщинистым. «А ведь ему еще нет семидесяти», — подумал Ширинский.
