Павел Далецкий - На сопках маньчжурии
— Его высокопревосходительство дома?
— Так точно, прошу, господин полковник.
Свет в комнате был такой, что лицо Линевича показалось Ширинскому необыкновенно морщинистым. «А ведь ему еще нет семидесяти», — подумал Ширинский.
— Опять у вас? — спросил Линевич.
Полковник стоял навытяжку и молчал.
— И как это вы допустили? Ну, кто из ваших офицеров вышел навстречу солдатам? Вы, полковник, вышли?
— Никак нет.
— В том-то и дело, мер не приняли, допустили солдата до безобразий, а потом в барабан бьете.
Усы у Линевича были длинные, густые, и концы их покрывали бородку.
— Теперь будете казаков просить?
— Ваше высокопревосходительство!..
— Казаков, спрашиваю, будете просить? А если ваши стрелки встретят казаков залпами, что тогда? Ведь это стрелки первого Сибирского корпуса первой дивизии и первого его императорского величества полка! Драться-то они умеют! От казаков один пух пойдет.
— Так точно, — пробормотал Ширинский.
Линевич пожевал губами.
— Солдаты у него недовольны, а командир и офицеры не принимают никаких мер!
Ширинский стоял выпучив глаза. Он никак не ожидал, что разговор повернется именно так. Он думал, что Линевич поймет его с полуслова. Ведь беспомощна кучка офицеров среди взбунтовавшихся солдат!
— Политические требования, ваше высокопревосходительство!
Линевич поморщился.
— Какие там могут быть политические требования у русского солдата? Домой хотят — вот и вся политика. Сколько запасных вы уволили?
— Не было еще прямого распоряжения.
— А без прямого?
— Ни одного.
— Вот причина бунта в вашем полку. Теперь вызвать вам казаков, батарейку, устроить сражение, пусть по всей Российской империи и за границей знают, что у Линевича в Маньчжурской армии полки режут друг друга. Замечательно поднимем престиж государя императора. А надо сказать, что командиры полков у меня, — он привстал и прошептал, — дураки, а офицеры преступно бездеятельны.
Спина у Ширинского взмокла, противная испарина выступила на лбу.
— Отпускай запасных, — прошипел Линевич. — Когда отпустишь — доложишь. Поручик Логунов в вашем полку? — спросил он минуту спустя.
— Так точно, — упавшим голосом пробормотал Ширинский.
— Направить его ко мне.
Наутро Логунов явился к Линевичу.
Линевич долго молчал и жевал губами, разглядывая молодого офицера.
— Ширинский бог знает что о вас наговорил Лешу. О чем это вы там беседовали с солдатами? Прокламации им читали?
— Ваше высокопревосходительство, — сказал Логунов, — теперь такое время; хотим мы или не хотим, прокламации проникают отовсюду. Солдаты читают их сами. Я решил, и, по-моему, решил правильно: как только в мои руки попадает прокламация, спокойно иду в роту, читаю и разбираю ее вместе с нижними чинами.
— Ага! — сказал Линевич, откидываясь в кресле.
— Ведь когда читает такую прокламацию ротный командир и дает при этом разъяснения, она теряет, ваше высокопревосходительство, свою силу.
— А это неплохо, поручик. Так, так… Именно, читает и объясняет ротный командир.
Линевич вздохнул и выколотил пепел из трубки в каменную пепельницу.
— Именно так. Разумно. А у нас любят, как страусы, голову под хвост.
Когда Логунов вышел во двор и сел на коня, он едва пересилил себя, чтобы не поднять коня вскачь,
8
Наконец запасных стали увольнять. Если иные начальники опасались отправлять их в Россию, где уже кипела революция, то еще более опасным было держать их в Маньчжурии собранными в батальоны и полки, вооруженными винтовками и пушками.
Отпускали солдат и офицеров.
Неведомский увольнялся в запас и уезжал. Логунов получал отпуск и уезжал тоже. Запасных солдат сводили в роты и отправляли в Харбин.
— К чертовой матери мы поедем, а не домой, — ворчал Жилин. — Из Харбина никого не выпускают. Лучше уж у себя в полку сидеть, чем в запасном батальоне.
Емельянов не разговаривал с Жилиным после того, как застал его возле своего сундучка, но тут не выдержал:
— Если в Харбине будут задерживать, знаешь, что будет?
Жилин обрадовался тому, что Емельянов сменил гнев на милость, и засмеялся.
— Знаю, ты один разнесешь весь Харбин. Одно меня утешает: там, говорят, Емеля, женский пол в изобилии. Всякому, и солдату, доступный.
— Женский пол меня мало интересует.
Шульга получил приказ сопровождать запасных до Харбина, Накануне отъезда он зашел к командиру полка. Они выпили больше обычного и сели играть в карты. Обсуждали бунт в полку и решение Линевича.
— Вы как хотите, Григорий Елевтерьевич, — говорил Шульга, — а я все письменно изложу и соответственно направлю. Пусть он хоть трижды главнокомандующий! Солдатского батюшку корчит из себя! А сейчас не солдатский батюшка нужен, а пистолет, нагайка и петля.
Виселица, понимаете! Чего миндальничать? Пугачев с нами миндальничал?
— Пугачев давно был.
— Хотя бы до рождества Христова, а все равно вешал!
— А как вы изложите… от себя самолично?
— От себя, за собственной подписью. Бунтовщиков покрывает генерал-батюшка, сора из избы выносить не хочет. А сора не выносить — изба конюшней станет.
— Правильно, одобряю. Должен сказать, потворствовать далее невозможно: телеграфное сообщение с Россией уже шесть дней как прервано. Телеграммы отправляются кружным путем через Кяхту на Пекин и Шанхай. А что с ними дальше — одному богу известно. От полковника Захарова, уехавшего в Иркутск с ротой телеграфистов и железнодорожным батальоном, никаких сведений.
Снова играли и пили. Графин опустел, Павлюк пошел в лавочку за водкой и до сих пор не возвращался.
— Павлюк у меня тоже уезжает, — сказал Ширинский. — Кажется, живет у меня как у Христа за пазухой, а в последние дни прямо покою от него нет: отпустите да отпустите!
Шульга многозначительно вздохнул:
— Теперь, Григорий Елевтерьевич, не те времена. Сейчас командир полка… понимаете ли… Денщик командира полка! Это, знаете ли…
— Не согласен, капитан. Командир полка на веки веков пребудет командиром полка. Павлюк! — Он прислушался. В кухне было тихо. — Спрашиваю: ну я отпущу тебя, Павлюк, а потом приеду в Киев — мне давно хочется побывать в Киеве, — у тебя остановлюсь. Примешь своего полкового командира? Поди и на порог не пустишь?
— Всякий нижний чин, по моему глубочайшему убеждению, Григорий Елевтерьевич, сволочь. Какая может быть у солдата благодарность?
— Н-да, солдат! Нижний чин! — проговорил Ширинский. Хотелось водки, а водки все не было. — До лавки десять минут ходу, а он, черт его возьми, провалился — на какую-нибудь сходку побежал. Говорит: «Если вы, вашскабродь, в Киев ко мне пожалуете, все окна, все двери настежь!» — «А если зимой» — спрашиваю. «А если зимой, то с шубой выеду встречать на вокзал. Есть у меня шуба на хорю. Октябрьский хорь».
— Это что же за октябрьский? — спросил Шульга.
— То есть добыт в октябре. Самый ценный, капитан, волос в это время у хорька — темный и глянцевый, по зимним трущобам еще не выкатанный. Распахнешь такую шубу — а она горит. Та-акс… О жене своей Павлюк в последнее время стал вспоминать. Красивая, говорит, вот приедете и увидите, вашскабродь. Кожа, говорит, очень белая…
— Иной раз у бабенки белая кожа, Григорий Елевтерьевич, а посмотришь и думаешь: ты что, милашка, не мылась сегодня? Белая да с перхотцой…
— Нет, Павлюк говорит: именно такая белая, что на сердце делается хорошо.
— Понимает он, прохвост, в белой коже!
— М-да, конечно, ему бы поскорее… облапил да к делу… Но где же он, черт?.. Павлюк!..
Павлюк не появлялся больше у Ширинского. Наутро полковник узнал, что денщик сбежал в роту и взят там на довольствие.
Так, все понятно. Шульга оказался прав. Как крыса с тонущего корабля. «Вот и Павлюк тоже», — думал Ширинский с возмущением, оскорблением и каким-то животным страхом.
9
Запасные 1-го полка выгрузились на харбинском вокзале и направились в Госпитальный городок. На улицах то и дело встречались запасные. Раздавались голоса:
— Новые мученики! Думаете, домой отправят?
— Здесь царь и бог — Надаров, он никого домой не пускает.
В Госпитальном городке Шульга не сразу нашел полковника Есипова, которому надлежало принять новоприбывших.
Есипов был толст, зол, красен.
— Ничего не понимаю, — твердил он, — еще пригнали? Шестьсот человек? А куда? Куда я их? Кто у нас начальник — Линевич или Надаров? Линевич отпускает, а Надаров задерживает. Я, говорит Надаров, государю служу и эту толпу в Россию не пущу!
— А Линевич что?
— Линевич — лиса. Хочет сплавить всех, чтобы самому было спокойно, но с Надаровым очень вежлив. Надаровой обе ручки целует.
