Юность - Николай Иванович Кочин
После всех этих событий сразу на глазах у всех размежевывались силы крестьянства. Каждая кучка сборища всходила на своих дрожжах. Наш Яков тут же обратился к бывшим солдатам.
— Богатеи стрелять не умеют, — сказал он с завалины, — и с оружием идти доведется вам же. А зачем вам «костьми ложиться», защищая благочинного и беглых офицеров в Дубовке?
Завалину оцепили по приказанию нового старшины, единомышленников Якова перевязали и отвели в амбар. Это тогда называли так: «Избавиться от смутьянов». А самого Якова, как зачинщика смуты, Черняков предложил предать в руки дубовского «ревкома». На языке тогдашних понятий это означало только одно: его обрекали на растерзание озверелой толпы. Старшина стал голосовать: следует ли идти на помощь «дубовскому фронту». Желающих оказалось не очень-то много. Тогда Хренов, в сердцах, сложил с себя полномочия власти. Черняков объявил, что отныне волости угрожает гибелью «черная анархия», и вконец запугал мужиков. Это страшное иноземное слово вызывало судороги: они связывали с ним все ужасы крайнего смятения и всеобщего разбоя. Поэтому крестьяне заволновались и закричали, что это непорядок, что «какая-нибудь власть, да должна быть». Они расходиться не хотели, говоря:
— Не желаем анархии… пусть хоть плохая, да власть, иначе сейчас же мы друг дружку резать будем.
— Режьтесь, ежели подчиняться закону не хотите, режьтесь, ежели старших не признаете, — кричал старшина. — Но помните: быть вам всем в убытке, быть в беде, горе пить, опохмеляться слезою.
Он опять проголосовал свое решение. Голоса прибавились. Тогда он вернул себе полномочия и объявил «братскую помощь состоявшейся».
Никогда я не видел такого бестолкового сборища. Безостановочно били в набат, скликая все мужское население села, глашатаи то и дело напоминали, чтобы «все шли, как один, и никому неповадно бы было оглядываться назад».
Кое-кто с винтовками и дробовиками, а остальные держали на плечах, что успели прихватить: или лом, или лопату, или железные вилы, а некоторые — простые грабли. Сборище двигалось, говорило, шумело, ругалось. Обуты почти все были — по рабочему времени — в лапти и шли в поход налегке, некоторые даже без картузов. Время было жаркое, сенокосное, местами принялись жать рожь. А тут собрались люди в поход «на врага-супостата». Около часа или двух стояли все на улице, пока происходил повальный обыск в домах: каждого взрослого мужчину принуждали идти со всеми. И когда всех обыскали и всех выгнали на улицу, вывели потом из амбара и «смутьянов». Их повели под охраной, чтобы передать в руки «ревкома». В этой группе обреченных находился и наш Яков. Руки их были скручены назад и связаны веревкой. Наконец, все сборище мужиков двинулось на околицу. Здесь перед выгоном стали прощаться с матерями и женами. Удивительное зрелище в своем наивном простодушии и чрезмерной торжественности. Помню, тогда я воспринимал это все очень серьезно, и мне казалось, что возвращается царский строй. И щемило сердце, и беспредельно жаль было Якова. А сейчас двойственное чувство обуревает меня, и не знаю, чему больше дивиться: слепому ли озлоблению обреченного врага, или простодушному доверию обманутого крестьянина. Мысленно восстанавливая всю эту картину, я не могу удержаться от улыбки. Тут было все, чему надлежало быть у народа, когда он провожал родных на серьезную войну. Бородатые мужики утешали ревущих баб и давали им последние наставления: как избавить лошадь от чеса и что надо сделать с теленком, который на этой неделе появится, и какое сено раньше использовать, и какое приберечь до весенней ростепели. Бабы, всхлипывая, крестились и голосили на всю околицу. Они тоже давали в свою очередь советы мужьям:
— Вперед не суйся, куда люди, туда и ты, но держись, где бед меньше. Быстрая вошка — первая на гребень попадает. А когда пойдете на неприятеля, норови в задних рядах быть, а когда побежите от неприятеля — ног не жалей и шагай с передними. Начальству не груби, но и не льсти.
Молодки гирями повисали на шеях у мужей своих, с которыми они прожили меньше годочка, и нашептывали им советы той же ноченькой домой воротиться. Отцы приказывали ребятишкам слушаться матерей.
Эсеровские вожаки ходили по толпе, разгоняли горевые сборища и торопили в «поход». «Вот, — думал я, — настоящий стан давней старины!» На выгоне нас, посторонних, отогнали, и пестрая толпа длинной лентой растянулась по дороге, извивающейся между двух стен спелой ржи. Хлеба — они обступали мужиков по плечи, они невнятно бормотали им слова укора, они волновались, как золотое море в прибое, они склонялись перед мужиками с покорным приветом. Нет, гнев затмил разум добросердечных жнецов. Отточенные лопаты, поднятые мужиками на плечи, ослепительно блестели на солнце. И особенно искрились косы, которыми вооружились старики. До нас доносилось суровое позвякивание железа и гул голосов. Когда полчище скрылось в лесу, и мы разошлись по домам.
В селе у нас только и разговору было, что о несчастной судьбе непокорного Якова, которого, по общему убеждению, ждал расстрел. Каково же было удивление всей деревни, когда Яков появился в тот же вечер на своем крылечке в окружении своих приятелей-бобылей.
— Вот ведут нас лесом, птички поют кругом, пахнет ягодой, смолой, и березы глаз веселят. «Ну, — думаю, — гляди, Яков, последний раз на этот светлый мир, отрубит тебе завтра Черняков голову, а тело бросит на съедение псам». И, конечно, к такому концу я вполне приготовился. Только решил твердо все на одну карту поставить: либо петля надвое, либо шея прочь. Как теленок, врагам в руки сам не дамся… Умри, Яков, в поле, да не в яме, а отвага — половина спасения. Осматриваю между тем моих товарищей со связанными руками и тех, кто нас ведет, и приходит мне на ум, что эти конвойные — бывшие солдаты, трудовая кость, не кулаки. Вот одному и говорю: «Как тебе не стыдно, молодец, офицерам на выручку идти, за благочинного стоять, мельнику-старшине подчиняться? Али опять кнута захотел, али свобода наскучила?» Иду и все его пробираю шепотком, а он показывает вид, что не слышит меня, и все назад оглядывается, где ихние вожаки с ружьями идут. Те
