Юность - Николай Иванович Кочин
Встречные люди на нас дивятся, расспрашивают, ахают. Черняков тут же берет их под контроль, выясняет, кто, откуда, зачем едет и куда, и, подробно расспросивши, только после этого отпускает. Крестьяне некоторых деревень уже вышли жать, и когда мы шли озимыми, бабы выпрямлялись и долго рассматривали нас из-под ладони. Одна даже спросила, глядючи с сожалением на связанных: «Разбойников, что ли, куда ведете? Ах, несчастненькие!»
На лугах убирают сено, пахнет сухой травой. И вижу я, что бородачи мои вздыхают по своим несжатым полосам и по заброшенным покосам. Ну, думаю, быть скандалу. Между прочим, Черняков уже распорядился, чтобы его свита стерегла мужиков со всех сторон, чтобы не вздумалось кому-нибудь убежать. Вот и ближайшая рощица, в которой хотел укрыться мой конвоир. Жду с нетерпением, сердце так и трепещет. Решил: если он бросится туда, и я за ним. Стрелять мужики в меня не станут. Гляжу, конвоиры шепчутся. Вот и лесок. Мой тут же бросается в кусты, а за ним второй, третий… Мужики тоже тронулись, на них глядя. Один за другим ныряют в молодой березняк, где каждого надо искать поодиночке, пробираясь сквозь кусты. Спереди и сзади раздались крики: «Эй! Куда? Остановить!» Но мужики продолжали нырять в березняк.
Я толкаю товарища по несчастью и говорю ему: «Пришло наше время слово мужикам сказать». — «Ты говори, сколько хочешь, — отвечает он, — а я побегу». И на глазах у конвоира юркнул в чащобу.
Я сразу заметил, что конвоиры притворились, будто так они ничего и не заметили. Точно бес вселился в меня при этом открытии, и я закричал во все горло: «Домой, мужики! Нас обманули, не пойдем в Дубовку! Все по домам, как один!»
И вслед за моим выкриком, как эхо, с разных сторон начало повторяться: «Домой, братцы, домой!» — и прямо на дорогу бросали они косы и лопаты, так что преградили путь идущим вслед за ними, и шествие сразу приостановилось.
Толпа сгрудилась в одном месте. Старики, которые не хотели даже кос бросать зря, повернулись в обратную сторону и все в один голос завопили: «Назад! Дела ждут дома. Сенокос стоит… трава жухнет».
Я увидел, что бежать незачем, разжигать надо этот пламень. Мне тут же развязали руки, и я бросился в гущу народа. Черняков в это время стрелял в воздух, чтобы припугнуть бегущих, но это только раздражало мужиков. И вот я крикнул: «Вы хотите народ принудить? Мужики, хватайте зачинщиков…» Но вожаки тесным кольцом обступили Чернякова, и нас не подпустили к нему. Кто-то крикнул: «Подымай косы!» Я, помню, бросился с косой вперед, но старшина вдруг плюнул в нашу сторону и махнул рукой. Отряд его приспешников раздвинулся и дал нам дорогу. Видимо, они решили не удерживать колеблющихся, но, кроме явных кулаков, у них никого не осталось. Мы видели, как они с малым отрядом двинулись дальше, потом на лугу остановились, долго спорили, махали руками, а потом пошли вслед за нами. Старшина, говорят, убежал, сославшись на то, что у него «вдруг схватило живот». Так что пришлось возвращаться в Дубовку одному ее посланцу Чернякову.
Яков показал нам принесенный им оттуда дробовик и сказал:
— Нет, ребята, в деревнях революция только еще зачинается. Пока еще только пахло большевизмом.
И верно, чувствовалось, что революция в деревне должна была углубляться. Я возвратился домой позднее обычного, и всю ночь до утра мне грезилась толпа мужиков, вооруженных лопатами и разбегающихся в разные стороны.
БЕДНОТА
Деревня! Хинной правды твоей знание дано мне, как ярмо волу. Деревня! Груз твоих горечей несу, как знамя.
Наедине с самим собой
Зажиточные мужики бедноту называли у нас «гольтепой» или еще «золотой ротой». Эта кличка утвердилась потом и за комбедом. Так и спрашивали при надобности: «Где здесь канцелярия энтой самой «золотой роты»?» Я тут имею в виду ту разновидность крестьянского люда, которая была платежной единицей на селе, внешне выглядела как будто благопристойно, но на самом деле жестоко страдала от постоянной нужды, вечно пытаясь заштопать свои материальные прорехи и лохмотья, скрыть свою голодную тоску. Эта беднота билась, как рыба об лед, чтобы не опуститься на самое дно, к нищим, откуда уже не было ей возврата.
Бедняки имели кой-какой убогий скарб, инвентарь, лошадь, коровенку, две-три десятины земли в общинном пользовании, участвовали на сходках, где с ними никто, конечно, не считался.
К старикам на сходку
Выйти приневолят —
Старые лаптишки
Без онуч обуешь,
Кафтанишко рваный —
На плечи натянешь,
Бороду вскосматишь,
Шапку нахлобучишь,
Тихомолком встанешь
За чужие плечи…
Кольцов
Хлеб у них родился сам пять-шесть — не больше, потому что скота они держали мало, землю не удобряли, лошаденки у них были хилые, едва передвигали ноги и к весне висели на веревках. Зерна у них едва хватало только провести осенний сев да уплатить казне налоги. И как только заканчивался обмолот урожая и осенний сев, бедняка тут же подстерегала нужда, и он начинал
