Семен Бабаевский - Собрание сочинений в 5 томах. Том 4
Море в горах было молодое, несмелое, тихое. Его волны слегка пенились гребешками и целовали гальку. По берегу росли высокие альпийские травы и цвели маки. Свернув с асфальта, «Волга» примяла маки, оставила в траве след. Передние колеса коснулись воды, наверное, хотели узнать, какая она на вкус. Из машины вывалилась шумная компания. Юрка и Катя, никогда не видевшие столько цветов, погнались за пламеневшими в траве маками. Леонид засучил штанины, забрел по колена и умывался. Надя и Клава пошли за кусты, сняли там платья: решили убедиться, пригодно ли новое море для купания. Антон загрустил и не знал почему. То ли потому, что неожиданно увидел укрощение Кубани, то ли причиной невеселого настроения был разговор с Леонидом. Прошел по берегу, выбрал торчавший из воды камень, похожий на бычью спину. Стоял на этой спине, щурился, смотрел и не верил глазам своим. Непокорная, своенравная река, сколько веков бурлившая в скалистых берегах, вдруг остановилась и приутихла. Откуда это у нее такое смирение и такой покой? Поднялась, затопила долину, оставила старое русло и повернула на Прикаспийскую низменность, чтобы спасти умирающую без воды речку Калаус. И зачем нужна Кубани Прикаспийская низменность и эта речка Калаус? Разве тут, в горах, ей плохо жилось? Текла бы себе спокойно к далекому Азовскому морю. Или ей мало одного Егорлыка и Невинномысского канала? Так подавай ей еще и Калаус, речку степную, безводную…
Думал Антон и не мог понять. Или сердце у Кубани такое любвеобильное, щедрое, доброе — не может без того, чтобы не выручить из беды какую-нибудь степную речку? Или пришла пора, и умные люди, явившись на ее берега, сказали: «Вот что, красавица, погуляла в горах, и хватит! Поворачивай на Каспий, там давненько поджидают тебя чабаны и гуртоправы…»
Эх, Кубань, Кубань! Край родимый, сторона речная, привольная! Помню тебя, с твоими станицами и хуторами, с твоими буйными садами, когда ветви, кланяясь тебе, роняют краснобокие яблоки, и они плывут, плывут, краснея и подпрыгивая на бурунах. На что ни взгляни, о чем ни подумай, и уже роятся мысли и встают перед глазами картины, люди, словно бы виденные только вчера… Прошумели, как ветры, годы, и твое прошлое смешалось с настоящим, растворилось в нем, и казачья старина-старинушка сохранилась лишь в песнях, что звенели в станицах тихими вечерами. Не узнать казачьи поселения, разрослись и обзавелись то заводом, сахарным или консервным, то парком на площади, где в праздничные вечера играет самодеятельный духовой оркестр, то Домом культуры и библиотекой, то фонарями и тротуарами на улицах. Посмотри на иную станицу — не станица, а город в степи! Щедра Кубань дарами земли, а еще более щедра людьми. Куда ни заявись, в какое отдаленное местечко ни загляни, и всюду встретишь такие удивительные характеры, таких старательных да прилежных в труде молодцов, что диву даешься, откуда они появились на кубанской земле! И ничего, что не встретишь ни всадника, гарцующего на коне, ни казачьего бешмета со строчкой пуговиц на груди, ни кинжала на поясе в ножнах чеканного серебра. И ничего, что лишь изредка попадаются кубанки с малиновым верхом, надвинутые на жесткие брови, или синие и красные башлыки, птицами взлетающие за плечами, — все это отживает, уходит от нас. Зато всюду есть свои механизаторы в спецовках, люди, влюбленные в машины, свои знатные животноводы, свои химики, свои кукурузоводы и свекловоды. И всегда встреча с людьми новыми, незнакомыми навевает воспоминания, и мысленно снова видится далекое прошлое. Тут и парубоцкие вечера, и песни под двухрядку, и девушка Таисия, с туго заплетенной косой до колен, спускается к реке с коромыслом на плечах и боится взглянуть на хуторских парней. Тут и лихие скачки на коне без седла, и ночное на острове, и огненные столбы от костров потрескивают, полыхают до утра. Тут и отблеск рассвета на умытой росой листве, и юношеский сон слаще меда. Тут и кочубеевская конница, заночевавшая на хуторе, и орудийные залпы с Казачьей горы, и убитый, застрявший на перекате оседланный конь. Вспоминаются и кубанские весны памятных тридцатых годов, и путиловский трактор, что несмело входил в увитую флажками и цветами высоченную арку на краю хутора. Вспоминаются и первая изба-читальня с горсткой книг, и комсомольская ячейка из трех пареньков, и хлебопекарня коммуны, и сверкающий экран кинопередвижки посреди темной хуторской улицы. Были и первые колхозные борозды, и голод, и кулацкое восстание в Эльбрусском ущелье, и выстрелы из-за плетня. Были и плач и слезы тех, кого сажали на брички и увозили далеко-далеко, разлучая с родной землей, были и разоренные станицы, и испепеленные войной поля… Все было, все видела Кубань и все испытала и пережила. Как сын твой, склоняю голову, люблю и не перестану любить твои чистые, как слеза, истоки, что бьют из ледниковых расщелин, словно из-под пресса, твои говорливые ручьи и речки, что спешат, бегут из ущелий к твоим берегам. Помню и никогда не забуду твои тихие лиманы, шорох камыша и осоки, всплеск рыбы на утренней зорьке и разноголосую, тягучую лягушачью музыку душным летним вечером. Да и как же можно не любить то, что вошло в жизнь, и как же можно забыть то, что прильнуло к сердцу и теперь, издали и с годами, становится еще милее и роднее!..
Глава 24
Как раз в тот предрассветный час, когда мать попрощалась с сыном и знакомая нам «Волга», миновав мост, скрылась в Кубанском ущелье, в Прискорбном случилось то, что и должно было случиться: Илья Голубков освободил Стешу из плена. Правда, Илья не придерживался старинного горского обычая: у него не было ни отважных кунаков, готовых в любую минуту прийти на помощь другу, ни скакуна в надежном укрытии, который чутко поводил ушами, поджидая смелого седока. Свою любовь Илья не заворачивал в бурку и не увозил на коне, удирая от погони. Все было обыденно, буднично. Раздобыв с помощью Зойки ключ, Илья часа два гнулся под плетнем, поджидал удобную минуту. И когда Зойка сказала, что Василий Васильевич крепко спит, а потом, охотно помогая будущему зятю, заманила в закут злющего цепного кобеля, Илья подкрался к чулану и снял замок. Обнял зябко дрожавшую Стешу и увел ее не в ворота, а на огород, и потом уже, обогнув хутор, завернул к Кубани.
Чулан опустел. Над Прискорбным стыла тишина.
Лодка заблаговременно, еще днем, была переправлена на островок и укрыта там в лозняке. Как мы уже знаем, чтобы попасть на островок, нужно было перейти глубокую протоку. Илья поднял Стешу. Она обвила ручками его упругую шею, как это в страхе делают дети, и он смело побрел через протоку. Стеша показалась ему такой невесомой, будто он держал ее на руках в космосе, и Илья, шагая по быстрой воде, скользил на камнях и не чувствовал никакой тяжести.
— Стеша, ты как перышко, — шепнул он ей на ухо, ставя в лодку.
Рассвет чуть только тронул восточный склон неба, а Илья и Стеша уже переплыли Кубань и вошли в лесок. Посидели в густых зарослях, отдышались. Видели, как огни фар рассекли Прискорбный и умчались по берегу к Трактовой. Охрипшим голосом Стеша спросила:
— Чего это твой брат так рано уехал?
— Не знаю… У него же свои дела.
Смотрели друг другу в горящие тревогой глаза и молчали. Ни к чему тут слова, и без них все понятно. Прислушивались к шуму Кубани. Шум воды казался им песней, и звучали в этой песне, как припев, слова: «Милые Илюша и Стеша, а знаете ли вы, что вас ждет впереди? Не знаете. А известно ли вам, чем еще любовь ваша порадует и огорчит вас? Неизвестно».
Под этот припев, «знаете ли вы» и «известно ли вам», Илья поведал Стеше о своих планах. Они были просты, сперва влюбленные направятся в аул Псауче Дахе, к Хусину. Хусин — парень и смелый и отзывчивый, к тому же влюблен в сестру Ильи. Хусин в беде не оставит. Стеша кивала, соглашалась. К ночи они доберутся до Надеждинской. В Надеждинской и завершится нехитрый план Ильи: они распишутся в загсе, станут мужем и женой, и тогда можно будет спокойно вернуться в Прискорбный. Стеша снова кивала, и по тому, как она смотрела на него, Илья понимал ее взгляд так: молодец, Илюша, такой у тебя хороший план, что лучшего и придумать нельзя. Обнимая свою беглянку, Илья спросил (тут без слов не обойтись), взяла ли она хоть какой-нибудь документ, чтобы там, в загсе, не подумали, что она еще несовершеннолетняя. И опять Стеша лишь утвердительно кивнула, вынула из-за пазухи платочек, в который догадливая Зойка завернула метрику и аттестат зрелости, и передала Илье. При слабом свете зари Илья развернул платочек, посмотрел на бумаги, снова завернул и сунул в карман. Улыбнулся Стеше, и она так поняла его улыбку: ну вот, Стеша, теперь я спокоен, документы у меня, ты рядом, так что дело за маленьким: расписаться в любви…
В аул пошли не по дороге, а напрямик, через густой карагачевый лес. Пробирались сквозь заросли, по высокой, в цветах траве. Илья впереди, Стеша следом. Илья раздвигал руками ветки, оглядывался, не отстала ли Стеша. Она поспешала за ним, улыбалась ему, и снова без слов, а лишь по ее робкой улыбке, по светящимся радостью глазам он понимал, что она не отстанет, что пусть Илья не тревожится: отныне все будет так, как он пожелает.
