Михаил Соколов - Искры
За столом, посредине, расположился Чургин и что-то карандашом писал в карманной книжке.
Игнат Сысоич медленно, виновато, как перед Судом, выкладывал:
— Пшенички пудов полтораста… Пудов семьдесят ячменька, а жита… — он посмотрел на Марью вопросительно.
— Пудов шестьдесят, — подсказала Марья.
— Пудов шестьдесят клади.
Чургин записал в книжку, хотел что-то спросить у тестя, но заметил Леона.
— А-а, новый работник отца Акима… Проходи сюда, ты нужен нам.
Леон поздоровался и вышел в переднюю, чтобы умыться и поужинать. «А батя все планует… богатеть. И что он за человек, не понимаю», — подумал он об отце.
Игнат Сысоич придвинулся ближе к Чургину, медлительно продолжал:
— Пиши так: три мешка, что говорил тебе, надо отдать Загорульке, да мешок процентов за чистосортность, записал? Фоме Максимову три мешка клади, — на харчи брал… Теперь скинь оттуда Семенов шесть мешков: три пшеницы да по полтора ячменя и жита. Записал? Тоже обществу за толоку скинь по трояку за голову, за пять овечек и корову, — казацкая толока у нас… Ну, аренду Степану пятнадцать целковых клади, спасибо ему, дай бог здоровья, — другие по двадцать пять гребут… Теперь за усадьбу облог пять копеек с квадратного сажня, за триста шестьдесят сажней.
Леон торопливо съел приготовленный матерью ужин, вошел в горницу и тоже подсел к столу.
— Сейчас. Пять на триста шестьдесят, — подсчитывал Чургин вслух, — восемнадцать рублей… Дальше?
— Девять с полтиной атаман для чего-то требовал, — пятерку, трояк и полтора целковых. Ну, вот и все, кажись. Мать, все, что ли? — крикнул Игнат Сысоич, обернувшись к раскрытой двери в прихожую.
Марья, войдя, сказала:
— За сено надо бы положить десятку.
— Да, совсем забыл: за десятину покоса десять целковых. Ну, теперь для будущего года, кто, бог даст, живой будет, клади Семенов, — Игнат Сысоич посмотрел на Леона, как бы спрашивая: «На сколько?» Но Леон только горько улыбнулся и ничего не ответил. — Десятин хоть на восемь клади. Пшенички десятины на четыре, по пять пудов с половиной на каждую. Жита на две — по пять пудов. Ячменя тоже на две — по шесть пудов на каждую. Записал?.. Четверти четыре на харчи оставь, а то нонешний год не хватило… Ну, лошади там, курям, уткам прикинь озадков мешка три, и все, кажись.
— Много наговорил, папаша…
Наклонясь над столом, Чургин стал подсчитывать доходы и расходы тестя за год. Большие глаза его сосредоточенно уставились на колонки цифр, брови были приподняты, волосы, разделенные пробором с левой стороны, слегка поблескивали на свету лампы.
Слышалось, как в углу, под потолком, монотонно жужжала муха, силясь вырваться из цепкой паутины.
Чургин, закончив подсчеты, взял из портсигара папиросу, помял ее и, закурив, громко заговорил:
— Итак, папаша, вы собрали двести восемьдесят пудов. Из этого количества вычтем семена и получаем в остатке двести пятьдесят три с половиной пуда.
Стоявший у двери с Леоном Игнат Сысоич вернулся на прежнее место и сел на табурет, внимательно слушая.
— …Если весь урожай ваш продать по самым высоким ценам, тогда получится, что вы заработали сто восемьдесят рублей и восемьдесят копеек, или по три рубля восемьдесят копеек на человека в месяц.
— Та-ак, — моргнув глазами, грустно произнес Игнат Сысоич.
— Опосля будешь такать, — строго заметила Марья.
— …Вы понимаете, папаша, что я сказал? Каждый из вас в месяц заработал три рубля восемь гривен, а в день — по пятнадцать копеек!
— Ло-овко-о! И пятерки не выходит?.. Как же это так, сынок? — недоумевающе спросил Игнат Сысоич. — А ну, из живности прикинь в доход целковых двадцать — поросят, курей, гусей.
— Хорошо… Теперь из этой суммы надо исключить денежные расходы, долги Загорулькину, Максимову, и тогда весь заработок ваш составит сто тридцать пять рублей и пятьдесят копеек, или по два рубля восемьдесят копеек в месяц. Если же вычесть то, что пойдет на восемь десятин нового посева, на харчи, скотине и птице — вы знаете, что на каждого из вас остается, чтобы купить себе, ну, скажем, сапоги, на кофточку или еще что?.. Двадцать рублей на год, или один рубль и восемьдесят копеек в месяц… Вот что вам пришлось, милые, за год работы.
Он закрыл книжечку и спрятал ее в карман, а все смотрели на него широко раскрытыми глазами, вдумываясь в значение цифр.
— Та-ак… Ловко ты, сынок, нас выписал. На табак только и остается, — после некоторого молчания тихо проговорил Игнат Сысоич.
Ермолаич о чем-то оживленно зашептался со Степаном. Тот уныло качал головой, попыхивая цыгаркой и окутываясь махорочным дымом.
Леон встал, прошелся возле печки и опять сел на скамейку. Всегда досадно было ему слушать, как отец намеревается богатеть, да неудобно было говорить об этом. Но он все же сказал:
— Зря вы, батя, все думаете о каком-то богатстве. Не выбьемся мы из нужды. Чем морочить голову всякими думками, лучше идти в работники. Я у отца Акима больше заработаю.
Игнат Сысоич, сгорбившись, с подавленным видом сидел на табурете. Беспомощно разведя руками, он тяжело вздохнул и сказал:
— Значит, сынок, мы с тобой хуже батраков зарабатываем, Дожилися, бог дал.
Чургин сделал несколько шагов по комнате, о чем-то думая и посматривая на Леона. «На этот раз, кажется, нетрудно будет уговорить тебя, Леон. Сам понял, что нужду никаким трудом не одолеешь. И шахта тебя, кажется, больше страшить не будет. А там — там ты быстро поймешь, в чем дело, брат». Бросив окурок папиросы в печку, он остановился возле Степана и спросил:
— У тебя тоже четыре человека семьи?
— Жена и двое ребятишек, — сдавленным голосом ответил Степан. Для него было ясно, что доходы его хозяйства разве лишь не намного выше доходов семьи Дороховых.
Игнат Сысоич недоумевал: с чего это вдруг зять при людях стал выворачивать налицо его хозяйство? Уж не пошатнулись ли его дела на шахте и не думает ли он сам перебираться в хутор?.. «А что ж, свое дите. Да, может, это и к лучшему? При такой голове — с ним можно большие дела делать!» — начал было он мечтать, но мысли его нарушил Ермолаич:
— А помнишь, Сысоич, как тогда, на покосе, ты толковал?
«Мы, мы… и земля наша не то, что ваша, мол, расейская, и навоз нам ни к чему, у нас пшеничка…» Видал теперича свою пшеничку? — Он подумал немного, сожалеюще посмотрел на Леона, — Нет, брат, ты не серчай, а я напрямик скажу: придется и вам с Левкой учиться казаны починять или за чеботарное дело приниматься. Вот оно какое дело выходит.
Степан внимательно слушал, думая о своем. Он, хозяин пятнадцати десятин земли, не может сравнивать себя с Дороховыми, Ермолаичами. У них совсем другое дело: безземельным, им вдвое тяжелее. Но почему, почему и ему, казаку, так тяжко жить?
Чургин опять сел за стол: взяв яблоко, повертел его перед глазами, то Яно выбирал, с какой стороны его лучше начать, и, наконец, откусил.
— Слышал, брат, что за год вы с отцом заработали? — обратился он к Леону.
— Слышал.
— Ну, и что ты думаешь делать?
— А вот думаю…
Все заулыбались, но Леону было не до веселья. Он проговорил с ожесточением:
— Не знаю, как батя, а мне, по правде сказать, хочется бежать от такой жизни куда ни на есть, хоть к дьяволу на рога. Вот только… хутор, родителей жалко бросать.
Ермолаич торжествующе подхватил:
— И побежишь! Да ты погляди, Гаврилыч, в чем он ходит! — подойдя к Леону, он пощупал его за излатанную старую рубаху. — А его женить не нонче-завтра.
— Да рази мы одни, сынок, так живем? — страдальческим голосом произнес Игнат Сысоич. — Много нас таких, мужиков, И бог его знает, что нам делать, сынок. Тикать всем из хутора — вроде не дело. И думками одними жить — тоже, выходит, плохо, Чургин отодвинул от себя лампу, положил руки на стол. Большой лоб его прорезали две продолговатые морщины, глаза смотрели строго.
— Вот что, милые мои, я хочу вам сказать, — решительно, начал он. — То, что дела ваши плохи, это вы лучше меня знаете, только не хотите в этом признаваться даже себе. Вы все утешаете себя тем, что есть люди, которые живут еще хуже вас, и обманываете себя надеждой, что авось в будущем году заживете лучше. А я вот третий год к вам езжу и вижу все одно и то же.
Он перевел взгляд на Леона, на его узкую в плечах, вылинявшую рубашку, и чувство обиды за него тенью скользнуло по его бледному лицу. Вспомнился разговор с Оксаной о Леоне, прошлогодний приезд сюда, и он спросил:
— Леон, неужели ты до сих пор не видишь, что делается вокруг тебя? Не чувствуешь звериной хватки этих Нефедов разных, Василь Семенычей и кто там еще с ними? Ну, пусть отец твой, Ермолаич, Степан не решаются пойти на неизбежное — это люди пожилые, им трудно оторваться от своей хаты, семьи. Но ведь тебе только двадцать два года. Тебе уже четыре раза жениться надо было, а ты не можешь этого сделать, потому что тебе нечем будет кормить жену и детей.
