Михаил Соколов - Искры
В амбаре Чургин легко взобрался на закром, взглянул вниз, определяя, чего стоит урожай, потом запустил руку в зерно и достал горсть ржи.
— Жито не из отличных, папаша. Думаю, рублей на пять четверть, — сказал он, пошевеливая зерна на ладони.
— Да нет, по пять с полтиной, так что с руками заберут, — убежденно поправил его Игнат Сысоич.
Чургин посмотрел на ячмень и стал судить о его качествах и цене. Игнат Сысоич опять заверил, что купцы дадут не менее как по три с полтиной за четверть, однако тут же начал жаловаться на плохие семена, на суглинистую землю и отсутствие дождей, и выходило, что ячмень был вовсе неудачный. Когда же зять взял на ладонь пшеницу и поднес ее к фонарю, Игнат Сысоич даже дыхание затаил — неужели и пшеница плохая?
— Да-а, — задумчиво произнес Чургин и некоторое время помолчал. — Пшеничка тоже средняя, папаша. Рублей на семь.
— Ну, что ты, сынок! — удивился Игнат Сысоич. Запустив руку в выступ закрома, он поднес ладонь с зерном к фонарю и продолжал, шевеля его и выбирая наиболее крупные зерна: — Оно, правда, зернышко не шибко ядреное, да какому же ему быть еще! Я б за такое восемь целковых с дорогой душой дал бы.
Посторонний мог бы подумать, что Чургин покупал, а Игнат Сысоич продавал свое добро и, боясь продешевить, наделял его такими качествами, каких оно не имело. Чургин твердил свое, мягко, как бы сочувственно, Игнат Сысоич жаловался на плохие семена, взятые у Загорулькина, и опять получалось так, что зерно не удалось.
Так они ни до чего и не договорились. Про себя Игнат Сысоич удивлялся, как это его зять так ловко определяет качество зерна, когда он видит его лишь в мешках на базаре.
— А это кому приготовили? Или продавать? — спросил Чургин, кивнув головой на завязанные мешки.
— Должок Загорульке, на семена брал. Он же три дает, а четыре требует возвернуть, за чистосортность вроде, видишь какая она неправильность выходит? А энти, — фонарем указал Игнат Сысоич на другие мешки с зерном, — Максимову Фоме отдавать надо, на харчи занимал.
— Тоже под проценты давал?
— Нет, спасибо ему. Друг мой был когда-то, однокашник. Богатеть стал, и дружба маленько расстроилась.
Осмотрев зерно, они направились в хлев взглянуть на поросят. Из землянки послышался резкий металлический стук.
— Кто это стучит? — насторожился Чургин. — Не Ермолаич ли?
— А то кто ж! Зарабатывает все, цыбарки да тазы бабам починяет… Ты спроси у него, как он с Загорулькой дрался! — Игнат Сысоич понизил голос и тихо продолжал: — Бунт учинил на току с работниками. Старого связали и отлупили так, что с неделю отлеживался. О-о, ты с Ермолаичем не шути, сынок, его голыми руками не возьмешь, даром, что он невзрачный такой.
Игнат Сысоич, нагибаясь, влез в свинарник. Там, пригревшись возле матери, в углу лежало восемь белых поросят. Он поймал одного за ногу.
— Это тоже в урожай клади. Восемь штук, считай, по целковому — четверть доброй пшеницы, — докладывал он, выходя из свинарника на корточках.
Чургин взял поросенка, но тот так отчаянно визжал и работал ногами, что пришлось отпустить его на землю. Отбежав к беспокойно хрюкающей матери, он оглянулся, насторожись и опасаясь, как бы его не схватили опять, и смешался с остальными…
Побыв в конюшне, Игнат Сысоич повел Чургина к Ермолаичу, по пути рассказывая:
— Признаться, сынок, я обещался, что Оксана потолкует с окружным атаманом, мол, чтоб в хуторские атаманы выбрали. его, Нефадея. Он корову-цименталку за нашу хворую отдал. А я посовестился прописать Оксане. Ну, окружному атаману, должно, позолотил руку Калина, и его опять избрали. Нефадей на меня взъелся, страсть! Забрал свою цименталку, а мою никак не хотел возвернуть. Спасибо, Яшка вмешался и самолично привел корову.
— Это тот кавалер, что за Оксаной увивается? Она рассказывала мне о нем. Самостоятельный парень?
— О, это ухо от старой лоханки, даром что молодой… Вот зайдем к Ермолаичу, нехай ей дьявол, корове этой, я на нее недовольный, — сказал Игнат Сысоич, отворачиваясь от стойла и направляясь к землянке.
Чургин, входя, наклонился и все же коснулся головой притолоки.
— Не ушибся? Придется все постройки подымать на аршин. Мать — как верба, сын — и того выше, и зять такой попался, — шутил Игнат Сысоич.
Ермолаич, сгорбившись, сидел на скамейке, большими ножницами вырезал из жести кружок донышка. Возле него лежали ведра, тазы, цыбарки; некоторые, окрашенные суриком, стояли вверх дном, сушились.
На табурете мерцал каганец.
— Неужели такое срочное дело, что обязательно надо впотьмах делать? Здравствуйте, Ермолаич! — протянул Чургин руку.
Ермолаич снял очки, заулыбался.
— Никак Гаврилыч? Ну, доброго здоровья… В потемках, говоришь? А сам в светлом работаешь, в шахте-то? Вся Расея, брат, в потемках живет.
Чургин сел на скамейку, доставая из кармана кожаный портсигар, заметил:
— Ничего, когда-нибудь посветлеет… Закуривайте, — предложил он.
Игнат Сысоич двумя пальцами осторожно вытянул папиросу из портсигара, покрутил ее в руках, разглядывая, понюхал и тогда только закурил.
Ермолаич взял быстро, словно каждый день курил, папиросу, наклонился к огню и, выпустив струей дым, сказал:
— Посветлеет, говоришь? Не верю.
— А в домовых веришь?
— В домовых не верю, брехня.
— А в Загорулькиных?
— В этих как же не поверишь, ежели видишь их повсеместно? Попробуй не поверь, так они живо распытаются с тобой, какой ты есть и откелича родом.
Чургин улыбнулся, напомнил ему о токе Загорулькиных, и Ермолаич нахмурил свои выцветшие от солнца брови.
— Думали столковаться с Яшкой… Двугривенный накинул, вроде ладно договорились, да выдумал он какой-то подвох: скосишь десятину — получи девять гривен, нет — по семь гривен десятину считает, как и было. Ну, я-то скошу и поболе десятины, а другой — три четверти. Так и разбил людей надвое и все дело испортил, паршивец… Я же думал: Яшка вроде славный парень, а оно — вишь как получилось? Надо было и этого вязать.
В землянку вошел Степан Вострокнутов, что жил по соседству, несмело поздоровался:
— А-а, да тут, никак, с гостями? Доброго здоровьица!
Степан был человеком тихим, молчаливым, ничем внимания на себя не обращал, и лишь на коне и в форме он преображался, — на джигитовках у него не было соперников. Поздоровавшись с Чургиным, он присел на скамейку, спросил:
— Ну, как оно дела там, за нашими воротами, Гаврилыч? Тут наши казаки на войну собираются, весь краснотал порубали от скуки… Ничего там не слыхать?
Чургин знал, что Степан живет не лучше Игната Сысоича, по нужде сдает ему землю в аренду, но все же вопросительно посмотрел на тестя, как бы спрашивая: «Как он? Можно с ним разговаривать?»
— Не стесняйся, сынок, говори, — поняв взгляд Чургина, поспешил успокоить его Игнат Сысоич. — Мы с ним хоть и разного званья люди, а болеем, кажись, одними болячками. Так, сосед?
— Раз один пай вдвоем не осилим, стало быть, так, — согласился Степан.
Не успел Чургин ответить на вопрос Вострокнутова, как в разговор вступил Ермолаич. Бросив вырезанный кружок жести на верстак, он поднял очки на лоб и наставительно заметил:
— Про нехорошее спрашиваешь, Степан. Вам, казакам, лишь бы рубать, а того не разумеете, что война — это разор для народа. Воспретить ее надо! А ему… «краснотал порубали от скуки». Небось, пальцы себе от скуки не порубали?
— Вот, человек сном-духом ничего не знает, а он уже целый протокол вычитал, — ответил Степан, окидывая Ермолаича недовольным взглядом. — Не у всех руки по чужим головам чешутся.
Ермолаич усмехнулся.
— Но ты же — казак?
— Так что ж из этого? Казак казаку рознь.
Ермолаич умолк. Он знал Степана не первый год и никак не склонен был равнять его с такими казаками, как Загорулькин или буян Егор Дубов. Но ему непонятно было, почему Степан и от казаков в стороне держится, и к мужикам не пристает.
Чургин, наблюдавший за Степаном, видел, что он обиделся, и поправил Ермолаича.
— Вы, конечно, погорячились, Ермолаич. Человек просто шутливо спросил о городских новостях.
— Вот, вот, — обрадовался Степан. — И раз уж начал Ермолаич поносить казачество, я хочу вот об чем спросить вас, Илья Гаврилыч. Вы человек ученый и должны знать. Скажите, это всегда была такая рознь между казаками и мужиками?
— Это и мне хотелось бы знать, — поддержал его Игнат Сысоич. — А то живем рядом, сеем рядом, — а дружбы, согласия промеж нас нет и не было.
Чургин улыбнулся, неторопливо, спокойно заговорил:
— История казачества — это история вольных людей-бунта-рей. Не всегда казаки пользовались царскими льготами. Триста лет тому назад их предки были крепостными и холопами у панов, как и мужики. Вы, наверное, слыхали о Пугачеве Емельяне, Разине Степане…
