Тамаз Годердзишвили - Гномики в табачном дыму
— Да, но зачем?
— Вы меня спрашиваете?! — Женщина не сомневалась, что Нана притворяется.
— Кого же еще?
— Себя, свою совесть, свое сердце… свое… — Она не находила слов.
— Замолчите! — не сдержалась Нана.
— Это я должна кричать на вас, я! — почему-то высокомерно возразила женщина. — А я молчу, не хочу поднимать здесь шум, позорить и себя и вас! Кто только пустил вас сюда! Вам не место в райисполкоме!
Нана поняла — кто-то наговорил женщине вздор, настроил против нее. «И чего он пошел за мной, глупый Нодар! И что мне делать с этой женщиной?» — подумала она.
— Все, что вы тут наговорили, сплошной вздор, сплетня, выдуманная досужими и непорядочными людьми, поэтому я не возмущаюсь и слушаю вас спокойно и тихо. Почему-то жизнь актеров многим представляется бездельной и беззаботной. Их считают людьми легкого поведения. Ничего не стоит опорочить актера, особенно актрису…
— Почему же он тогда стоит тут! — У женщины навернулись слезы.
— Значит, он следовал за мной, а вы — за нами обоими?
— Хотела убедиться во всем, что мне сказали. Теперь вижу — вы на все способны, если держитесь так спокойно. Никто не берет вас замуж — кому нужна бесплодная, вот и решили вернуть к себе первого любовника.
— Замолчите! — Нана закрыла глаза и глубоко вздохнула. — У меня сегодня был свободный вечер, так хотелось отдохнуть…
— Я возвращаюсь к отцу, а вы бегите вниз и отдыхайте с ним вместе… — Женщина поднялась уйти.
— У вас умный взгляд, а несете несусветную чушь.
— Вы меня лестью не проведете.
Зазвонил телефон. Женщина, опережая Нану, схватила трубку и зло крикнула, еще не остыв:
— Слушаю!
— Райисполком? — явственно донеслось из трубки.
— Да. — Женщина покраснела.
— Нана Каранадзе там?
— Да. — Она смущенно передала Нане трубку.
— Постыдились бы, — сказала Нана, беря трубку. — Слушаю вас.
— Нана, дорогая, — зазвучал знакомый голос заведующего труппой. — Тебе придется играть в комедии, машину за тобой послали…
— Сегодня? — Нана все еще думала о посетительнице и толком не поняла, о чем речь.
— Не сегодня, а сейчас, через двадцать минут. Ждем, без тебя не сможем начать! — рокотал голос в трубке.
— Я с ног валюсь от усталости! — вырвалось у Наны.
— Нана, положение безвыходное. Отарашвили стало плохо, когда гримировалась, вызвали «скорую», врач признал — нервное переутомление. Она собиралась все-таки играть сегодня, но врач не разрешил. В общем, минимум на месяц вышла из строя.
— А может, и я не могу! Могут же у меня быть личные дела? Серьезная причина… — Нана оборвала себя, поняла, что говорит глупости. — Хорошо, еду. Машину послали?
— Машина, вероятно, уже у подъезда.
Нана положила трубку и тихо сказала женщине:
— Извините, мне надо идти. Все, что вы наговорили тут, — ложь, не слушайте сплетен. Поверьте мне. Идите к вашему мужу и уведите его. Думаю, он вернется домой. Работа на радио не для него, он живет театром. Мне надо идти.
— Что, сорвалось свиданье?! — злорадно бросила женщина.
— Я все сказала, а теперь уходите, пожалуйста… Гражданка!
Женщина горько улыбнулась и быстро вышла из комнаты.
Нана опустилась в кресло. Через, минуту посмотрела на часы: «Ой, опаздываю!» — и выглянула в окно. Директорская «Волга» стояла у подъезда. Нана заперла комнату, сбежала вниз.
Вахтер взял у нее ключ и, пряча его, ласково улыбнулся.
У театра толпился народ. До начала спектакля оставалось каких-то семь минут.
— Люди рвутся посмотреть на игру Отарашвили, а вы заменяете народную артистку начинающей! — сказала Нана директору, надеясь изменить принятое им решение.
— Не теряй времени, Нана, готовься к выходу!
В артистической комнате Нану дожидались гример, костюмерша и на всякий случай портниха, — режиссер думал, что платье Отарашвили придется сузить. Но больше, чем платье, режиссера волновало другое — сумеет ли Нана сыграть. Она несколько раз просила его дать ей прорепетировать эту роль, но он всякий раз уверял, что времени на репетиции не хватает и для Отарашвили. Нана выучила роль, но сыграть ее так и не довелось. Она, конечно, видела спектакль, и не раз, но всех мизансцен не помнила. И опасение режиссера было понятным. Нана загримировалась, вид у нее был очень смешной. Платье Отарашвили пришлось впору, правда, оказалось чуть длинновато, но Нана не позволила укорачивать, считая, что так будет смешнее. Одевшись, Нана села в кресло, выпила воды и перевела дух. А из репродуктора уже слышалось: «По местам, прошу по местам. Дан третий звонок! Начинаем! Повторяю — дан третий звонок!»
Нана направилась к сцене. Спектакль начался.
Такого дружного смеха давно не слышали ни сами актеры, ни стены театра. За кулисами хохотали рабочие сцены. Даже уважаемый Шота Кевлишвили, сидевший в ложе с директором и режиссером, утирал слезы, захлебываясь от смеха, и повторял: «До чего талантлива! Если б не была строптивой, если б только не была такой своенравной!» После второго действия режиссер-постановщик сбегал в цветочный магазин напротив театра и, когда Нана снова вышла на сцену, занес в гримерную большой букет цветов.
После спектакля Нану окружили, поздравляли, обнимали, хвалили и долго не отпускали. В конце концов она добралась до артистической, сняла грим, умылась теплой водой и переоделась, радуясь мысли, что скоро будет дома.
И тут к ней буквально ворвался посланный из киностудии человек и, отдуваясь после быстрой ходьбы, сообщил, что ее целый день ищут, надо переснять один эпизод, съемка назначена на вечер, и режиссер просит ее немедленно приехать на студию.
— Какой эпизод? — машинально спросила Нана, расстроенно думая: «Что мне с ним делать, заждался, наверно!»
— К утру павильон надо освободить, и потому приходится переснимать ночью, пока декорации не разобрали, — объяснил Нане работник студии.
Вошли еще два сотрудника киностудии, ухватили Нану под руки и торопливо повели к машине.
Перед театром Нана помедлила, озираясь по сторонам и ища кого-то, но ее настойчиво тянули к машине, торопили и объясняли, извиняясь и перебивая друг друга, что режиссер фильма, уважаемый Coco, шкуру с них спустит, если они сейчас же не доставят ее к нему; все готово для съемок, ее ждут; негатив процарапан, случай, конечно, исключительный, и режиссер просит Нану выручить, пожертвовать своим свободным вечером; что съемку назначили неожиданно и не смогли ее предупредить, и так далее и так далее.
И Нана очутилась в машине, не успев сообразить и решить, как быть.
В павильоне киностудии, где предстояла съемка, уже нервничали оператор и режиссер фильма; уважаемый Coco то и дело поглядывал на свои большие карманные часы.
Оператор уточнял кадр.
Нана подбежала к крану, где рядом с оператором восседал режиссер.
— Что случилось? Ваши ассистенты чуть не со сцены уволокли меня! Что случилось?
— Представляешь, эти бестолковые девицы в лаборатории испортили те же самые кадры, которые уже переснимали раз. А видела бы, как удачно получилось! И все пропало, испортили негатив, — объяснял режиссер с высоты крана.
— Какое место?
— Начало твоего диалога с Гайозом в той комнате. — И, обращаясь к ассистенту, спросил: — Всего восемь фраз, если не ошибаюсь?
— Девять, — уточнил тот.
— Иди загримируйся.
— А остальное как получилось?
— Отлично.
Пока Нана гримировалась, в павильон зашел низкорослый толстяк. На ходу здороваясь со всеми, он направился прямо к режиссеру. Осветители, рабочие и ассистенты уступали ему дорогу, приветливо улыбаясь. Чувствовалось, толстяк был здесь своим человеком. Кинорежиссер велел опустить кран, чтобы сойти вниз.
— Как поживаешь, Амиран? Где пропадаешь? — радушно приветствовал он толстяка.
— Дела были кое-какие, — заулыбался тот, с трудом задирая голову на короткой шее.
Режиссера наконец опустили вниз. Толстяк раскинул руки и заключил его в свои объятия. Режиссер расцеловал приятеля и посмотрел на него испытующе:
— Выпил?
— Да, немного, у Але-деда посидел, шарманку послушал, — смущенно признался толстяк.
— Что же заставило тебя покинуть застолье таким трезвым?
— За тобой приехал. Давай махнем туда, хочешь — и других заберем с собой.
— Не поздновато ли? — Режиссер глянул на часы. — Почти двенадцать.
— Ресторан до утра не закроется! Заберем с собой еще кое-кого! — Толстяку очень хотелось покутить.
— Кого «кое-кого»? — шепотом спросил режиссер Амирана. — Я часа через три освобожусь, не раньше.
— Как знаешь… — передернул плечами толстяк. — Один я не поеду. Обожду. Не пить же одному! — Толстяк загоготал.
В павильоне появилась Нана — в узком платье, чуть короче, чем носила сама, с длинным мундштуком в руках. Она шла слегка покачиваясь на слишком высоких каблуках. При виде Наны у толстяка отвисла челюсть.
