Мария Глушко - Год активного солнца
И сейчас она откопала для него в буккниге два тома «Отечественных записок» — но это уже было просто продолжением традиций.
Куда все девалось?
Вокзальные часы показывали семь, было уже темно, но домой не хотелось, и она завернула в сквер.
После дождя скамейки были мокрыми, она выбрала одну, посуше, постелила полиэтиленовый мешочек, села.
С голых веток ей на колени падали тяжелые капли, пахло мокрой хвоей и бензиновой гарью. Сюда доносилось урчанье моторов, тягуче пели электровозы, невнятно звучал голос, объявляющий по динамику поезда, разлеталась музыка — прощальный марш — это напоминало о дорогах, о тоске разлук и радости встреч…
На скудно освещенной детской площадке было пустынно и сыро. Выпавший снег оказался недолгим, растаял за ночь, и опять с холодного неба сыпался дождь на красную ракету и деревянных коней со вздыбленными гривами и облупленными боками. Из ракеты вылезла небольшая собака в мокрой зализанной шерсти. Наверно, пряталась от дождя. Встряхнулась и побежала, мелко перебирая лапами. Надо рассказать про нее Ленке… И опять Кира Сергеевна вспомнила, что Ленки с ними не будет, Ирина берет ее с собой к подруге, там и заночуют. А мы останемся вдвоем — совсем как прежде.
Прежде им нравилось в новогоднюю ночь перебирать прошлое. «Ты когда меня полюбила?» — «А ты когда?» Возникала иллюзия многократно повторенной молодости. Вспоминали родной Североволжск и как она пришла на практику в школу, а он, молодой завуч, сказал: «Значит, Кира Колосова, а полное имя как? Для мужчины — Кирилл, а вы, наверно, Кириллица?» С тех пор и пошло — Кириллица. После первого урока в девятом классе он спросил: «Мальчишки вас не побили? Странно. Значит, побьют». При распределении она попала в ту же школу.
Уже потом он признался, что школа дала в облоно на нее заявку, к которой сам он приложил руку.
Она привыкла смотреть на него снизу вверх и слегка побаивалась — возрастом старше и завуч. Когда сидел на ее уроках, путалась, сбивалась, краснела. Один раз даже расплакалась в пустом классе. Он подсел к ней, долго молчал. Ждал, пока выплачется. Она подумала, что потом он начнет строго выговаривать ей. А он вдруг сказал: «А знаете, почему, я в свои двадцать девять до сих пор не женился? Ждал вас, Кириллица». И медленно поцеловал ей руку.
Это удивило и испугало ее. Странный человек — не ухаживал, не приглашал в кино, не провожал домой. Ни малейшего намека — и сразу: «Ждал вас». А где бессонные ночи, нежные слова, дежурства под окнами? «Я ленив для этого», — смеялся он.
Опять пропел электровоз, Кира Сергеевна посмотрела на башню вокзала. Когда они приехали сюда, в этот город, вокзал еще строился. Лежали груды белых камней, из которых незаметно вырастали колонны и эта вот башня. Все казалось хуже и мельче, чем в Североволжске, мать тосковала и плакала. Но маленькой Ирине нужен был юг.
Потом обжились и привыкли, все здесь стало своим. Были города больше, красивее, удобнее, но лучше не было. И уже казалось странным, что какая-то часть жизни прошла не здесь.
Человеку хорошо там, где он обретает самого себя. Кира Сергеевна считала, что по-настоящему обрела себя и состоялась тут, в этом городе.
Опять несколько капель скатилось на колени, она стряхнула их, встала. Пора идти.
Старалась вспомнить, не надо ли чего купить. По кулинаркам уже не бегала, как раньше. Александр Степанович сказал: «Для меня обеды не готовь, я могу есть в школе». Оставались ужины и завтраки. Иногда по воскресеньям она затевала пельмени или пироги. А он уходил на весь день и обедал где-нибудь в городе. Ее это обижало, а он говорил: «Я не хочу, чтобы ты тратила на меня время».
Из прихожей она увидела заваленный тетрадями стол. Александр Степанович проверял сочинения, бегая по строчкам красным фломастером. Он все вечера просиживал за тетрадями — шли контрольные.
Снял очки, пальцами потер переносицу.
— Согреть тебе чай?
— Я сама.
Она долго возилась с сапогами — на одном заело молнию — потом мыла их в ванной и слушала тишину. Есть не хотелось, она поставила на газ чайник, пошла в комнату Ирины. Стол, шкаф, полки для книг и игрушек… Ничего не взяли, кроме дивана и Ленкиной кроватки. Ирина сказала — потом. Когда потом? Может, она хочет завести новую мебель?
Всякий раз, когда начинала угнетать тишина, заходила Кира Сергеевна в эту комнату, стояла здесь. На глаза попадалась какая-нибудь мелочь — Ленкин мяч, старая машинка или скакалка. И чувство утраты оглушало ее. Как будто Ирины и Ленки уже нет. В целом свете нет.
Стоит выйти из дому, сесть на троллейбус — и через час увидишь их! Через час! Но чувство утраты не проходило. Как будто там, в другом доме, уже другие Ирина и Ленка.
Ничего, я привыкну. Все на свете проходит, пройдет и это.
Она подошла к шкафу. На приоткрытой дверце висел старый халат Ирины с оттянутыми на локтях рукавами — словно только сейчас сняла его. От халата слабо пахло духами.
Она вернулась на кухню. Александр Степанович наливал чай. Кира Сергеевна думала, что он сядет здесь, с ней. Но он унес стакан к себе. К своим тетрадям. Она слышала, как звякает там ложечка о стакан и донышко постукивает о блюдце.
Что-то у нас не то, подумала она. Что-то не так. Конечно, он всегда пропадал в тетрадях и планах. И раньше случались в их отношениях провалы, заполненные молчанием. Наступали периоды отчуждения, они надоедали друг другу, хотелось уехать или чтобы он уехал хоть ненадолго, вспыхивала нетерпимость к его привычкам разбрасывать вещи, избегать конфликтов, сглаживать углы… И к этим пустым словам «все утрясется», которые он любит твердить, хотя отлично понимает, что само собой ничто не утрясется.
Все это приходило и уходило — в суете быта, заполненного заботами, многое оставалось незамеченным и не тревожило. Обычная история между людьми, которые долго прожили вместе и давно знают друг друга — до малейших недостатков. А сейчас она увидела, какая непроходимая пустота разделяет их. Как будто между ними — широкая полоса ничейной земли, на которую ни он, ни она не могут ступить. Отвыкли и забыли, как на нее ступать.
Видит ли он, что мы совсем чужие! Вот сейчас я войду в комнату — что скажу ему? Что он мне скажет? Нам не о чем говорить. А когда пытаемся — не понимаем друг друга, как тогда, в пансионате, когда он сказал: «Молодые больно входят в жизнь».
У нее было чувство, словно она мчалась куда-то сломя голову, а теперь остановилась и увидела, что осталась одна. Растеряла дорогой всех и даже не заметила, где и когда.
Все-таки она вошла к нему — просто чтобы напомнить о себе. Он оторвался от тетради, снял и положил на стол очки.
— Обалдел совершенно и окончательно!
Глаза его в толстых веках смотрели рассеянно и устало.
— Толковые работы? — спросила Кира Сергеевна.
— Разные, — неохотно сказал он. Взглянул на часы, включил телевизор. Начиналась программа «Время».
Кира Сергеевна любила ясность в отношениях, ее все время подмывало объясниться с ним. Но в чем объясняться? Она не знала. Ведь давно уже все идет так, как сейчас. И ее устраивало, что так идет, что хотя бы муж не отвлекает ее от работы, не расхищает ее времени, не обременяет излишним вниманием. В чем же объясняться теперь? Он не поймет.
Александр Степанович уселся на диване, она пристроилась рядом. Положила ему на плечо сцепленные в пальцах руки. Он полуобнял ее спину, но она чувствовала вынужденность этого жеста.
На экране плавили металл, заселяли новые дома, достраивали больницы, там шла большая добрая жизнь, в далеких заснеженных городах мужчины несли на плечах елки, нагруженные покупками женщины вели толстощеких детей, молодой парень с микрофоном метался между прохожими, приставал ко всем с новогодним вопросом: «Как вы понимаете счастье?» Было неловко за тех, кого он спрашивал — как растерянно топтались они, не умея ответить, — и за парня с микрофоном тоже было неловко, потому что он и сам вряд ли знал, как понимать счастье.
На спине тяжелела рука мужа. Кира Сергеевна видела сбоку нечеткий его профиль, хмурый бугорок над бровью, резко очерченные добрые губы с оттянутым книзу уголком. Ей почему-то казалось, что он далек от предпраздничной жизни на экране, смотрит усталыми глазами и думает совсем о другом. О чем?
Начался какой-то фильм — она пропустила титры — на экране плескалось, плавилось под солнцем море, язычки волн наползали на берег, перекатывали гальку, и она вспомнила пансионат, пряный запах кипариса, те блаженные безмятежные дни, которые она умудрилась отравить мыслями об Ирине, Юрии, библиотеке и еще черт знает о чем. Как давно это было — казалось, с того сентября прошли длинные годы. А теперь вот каждый день бьет в стекла колкий дождь, и было такое чувство, что эта серая сырая земля — на всю жизнь, что никогда больше не придет лето, не пробьется сквозь серую толщу неба солнечный луч.
