Вадим Павчинский - Орлиное гнездо
В душе Егора звучали незабываемые ленинские слова: «Владивосток далеко, но, ведь, это город-то нашенский».
— Нашенский город! — воскликнул он, положив руку Андрейке на плечо. «И вся земля эта — нашенская. Русская», — подумал Егор, посмотрев вокруг с вершины Орлиного Гнезда.
Часть вторая
Снежная весна
1
И снова из великих просторов Тихого океана пришла на уссурийскую землю снегопадная весна.
Тайфунные ветры раздували в отрогах Сихотэ-Алиня косматое белое пламя мартовских вьюг. В снежном огне горели не сгорая прокаленные морозами таежные дебри, дубнячковые ржавые кустарники на увалистых сопках, заиндевелые копицы прошлогодней соломы на жнивьях.
Навстречу весне, метельным ее снегам и озяблым птичьим стаям стремились к берегам Японского моря голосистые поезда. Не все они останавливались на Бакарасевке. Пролетали, не глядя на маленькую станцию, вихревые курьерские. Устало тащились мимо нее до отказа нагруженные всяким строительным добром товарные составы. На минуту, притормаживали почтовые, спешно обменивались письмами, газетами, посылками. И только медлительные товаропассажирские «максимы» стояли подолгу, задышливо отдуваясь летучим паром. Из облезлых вагонов четвертого класса, прицепленных к теплушкам, выходил на станционную платформу разный народ. Были тут переселенцы из волжских рыбацких деревень, толпились сезонники — лесорубы, строители, рыбаки. Встречались охотники за шальными деньгами, на посулы которых не скупились иные вербовщики камчатских и сахалинских рыбных промыслов. Были предприимчивые кулаки: учуяв раскулачивание, они заблаговременно, сбыв имущество, подавались в дальние места, где надеялись схорониться до поры до времени. Попадались и просто любители поколесить по нехоженым дорогам в поисках случайного счастья.
Погрузив почту на телегу, Федос Лобода, прежде чем отправляться в село, отыскивал в суматошной толпе какого-нибудь бородача постепеннее, не скупясь одалживал его маньчжурским табачком-самосадом и дотошно выспрашивал: откуда и куда держит человек путь и есть ли в том какая выгода. Из рассказов выходило, что по весенней вербовке можно заработать за сезон немалые деньги. В последние год-два повсеместно размахнулось большое строительство, кругом потребны люди. Особенная нужда в рабочих на северных рыбалках, народ едет туда охотно. И те, кто имеет в руках не только силу, но и старание, увозят с собой полные кошельки червонцев. Дело, словом, стоящее.
По осени, когда поезда везли сезонников от тихоокеанских берегов в сторону Сибири, в обратный путь, Федос видел немало таких разбогатевших счастливцев. Среди возвращающихся он встречал кое-кого из прежних поездных знакомых, с которыми делил не так давно табачок. По особому красноватому загару рук и лиц можно было угадать, что люди эти немало потрудились на вольном воздухе под солнцем и ветром. Почти все они щеголяли в коричневых вельветовых пиджаках, какие любят носить камчатские рыбаки, или в матросских робах-сингапурках цвета сухой глины, купленных во Владивостоке на толкучке у загулявших после долгого плавания моряков торгового флота.
Федос увозил со станции в своем сердце непонятную тоску по тем заманчивым краям, куда едет столько народу и где беспризорно валяются под ногами денежки: бери и греби их лопатой. И чем дальше, тем сильнее рвалась неугомонная Федосова душа к далеким берегам.
Ни с кем не делился Федос своими тайными помыслами. И когда в снеговой март он вдруг затеял сборы в дальнюю дорогу, жена поначалу глазам своим не поверила, думала: блажит человек. Но как увидела она Федоса за починкой отцова сундучка с навесным американским замком да поглядела, с каким старанием он прошивает на прочность смоленой дратвой юфтевые ичиги и собирает немудрящие дорожные пожитки — поняла, что дело задумано всерьез. Тогда она заголосила, запричитала. Федос прикрикнул на жену, и тут она стала безжалостно и злопамятно укорять его за то, что погубил он в свое время ее молодую жизнь, а теперь вот хочет погубить и старость. Она припоминала все, в чем был и не был виноват перед нею Федос. Он равнодушно пропускал мимо ушей справедливые и несправедливые попреки. Но когда жена бросила свой самый верный козырь, сказав Федосу, будто из-за его, мол, расчудесных бесстыжих глаз она безвозвратно упустила в молодости богатого жениха, — Федос не стерпел, с треском захлопнул крышку сундучка и негромко, но грозно потребовал:
— Замолчи, бисова душа. И Шмякина своего не поминай лучше…
Давно уж — затерялись, затмились в зыбком тумане памяти те невозвратные годы, — давно уж отревновал Федос Лобода свою красавицу, ту самую Евдокию, которую увидел еще мальчишкой в первый день приезда в Бакарасевку. Когда-то лихо и озорно отбил он ее у Харитона Шмякина. Былая неприязнь к сопернику за его самоуверенное жениховство сменилась со временем непогасимой завистью к шмякинскому удачливому скоробогатству.
— Не поминай Шмякина, холера его задави!
И он гневно поглядел на жену из-под насупленных бровей.
Постарел, подсушился Федос, годы припорошили пылью чернявую голову, как бывает, когда пройдет человек дальний путь по деревенскому большаку, простегали белыми нитками темный плотный войлок бороды, но не замутили чистую синеву по-молодому горящих глаз. Глянув в них, Евдокия приумолкла, устыдилась сказанных в запальчивости слов. Она вспомнила, как всю жизнь бился Федос, мечтая о достатке в доме, сколько сил извел на нищенское батрачество в шмякинском стодесятинном хозяйстве, как гонялся за каждой жалкой копейкой. И Евдокия готова была сказать сейчас примирительное слово, но сердце еще не отошло, и, сохраняя в голосе прежнюю суровость, она спросила:
— Далеко ль едешь, сказал бы хотя?
Федос пока сам толком не знал, куда удастся попасть. Соблазнительным местом, о котором сезонники творили легенды, была Камчатка. Но туда ехали по вербовке. А в Бакарасевку ни один вербовщик не заглядывал.
— Доберусь до Владивостока, посмотрю. Может, на Камчатку выйдет. Все едут, деньги большие. Чего не попробовать?..
Потом он сказал, что возьмет с собой Семена: вдвоем сподручней, и лишний заработок не помеха.
— Оставил бы Сеньку-то в покое. Пусть у Якима живет, — попросила Евдокия, наперед зная, что ничего путного из ее уговоров не выйдет: раз уж Федосу пришла в голову какая-нибудь затея — значит, будет, как он решил.
Ночью разыгралась пурга. Федоса одолело тревожное предотъездное бессонье. Думалось, вспоминалось… Бережливая и запасливая память Федоса подсовывала ему один за другим куски прожитой жизни, и он рассматривал их, словно бы пестрые картинки в старой, не однажды читанной книжке.
Федос тяжко вздохнул, прислушался к ветровому разгулу на дворе. Вьюга била тяжелыми кулаками по крыше шмякинской пятистенки. Скрежетал и гремел на ней полуоторванный лист железа: нерадив что-то стал Харитон Шмякин, давно бы пора починить кровлю, только не доходят у него руки до этого. Раньше он заставил бы Федоса или кого из других батраков навести порядок. Но нет больше у Шмякина прислужников, не велит советская власть пользоваться чужим трудом. Запретили богатеям и землю арендовать. Ходит Харитон квелый, сумрачный, и ни к чему, видно, у него душа не лежит…
Бессонная память Федоса листала перед ним до боли в глазах засмотренные, зачитанные страницы его трудной и неспокойной жизни. И одна из них появлялась чаще, чем остальные: маковая плантация в Уссурийской тайге, партизанский конный отряд, Егор и его слова, сказанные перед расставанием: «Будет заминка в жизни — обратись к рабочему классу. Подсобим…»
Федос не сомкнул глаз за всю ночь. Угомонился ветер, слышалась утренняя горластая петушиная побудка. Евдокия возилась у печи.
— Во Владивостоке буду — к Егору наведаюсь, коли жив, — сказал Федос жене. — Наверное, в больших начальниках состоит. Подсобит, ежели что…
2
Прежде чем отправиться к Якиму, Федос очистил от снега крышу своей фанзушки: придет оттепель, и, чего доброго, потечет в хату. Снег был пухлый, неслежавшийся, он запорошил тесовую кровлю уже после того, как стих ветер. Грузное, отяжеленное снежными остатками небо над Бакарасевкой подпирали витые белые столбы печного дыма. И от успокоительной утренней тишины, безветрия, жгучего, морозца сделалось на душе у Федоса, после бессонной тревожности, тоже легко и спокойно.
Под ногами крахмально скрипел снег. Для глаза он был обычным, словно в зимнюю пору, но пахло от него весенней свежестью, будущими речными разливами, урожайными дождями, прелью вспаханной земли, молодыми травами.
Яким жил на другом берегу Чихезы. На пологом склоне сопки стояла четверка построенных на городской лад двухэтажных домов. Чуть поодаль виднелось приземистое шлакобетонное здание с шиферной крышей: столовая. На опушке редкого лесочка красовались добротные конюшни и скотный двор. Постройки принадлежали сельскохозяйственной коммуне «Звезда».
