Вадим Павчинский - Орлиное гнездо
— А ты вот туда погляди, Петр Васильевич, — раздался сзади Степкина веселый голос Егора Калитаева. И он указал рукой на Крестовую гору Эгершельда.
В серой дымке октябрьского дня Степкин различил алый огонек флага.
— Ну вот, Владивосток наш, — сказал Калитаев.
Степкин пошел готовить шлюпку. По дороге он оглянулся. «Аркадия» скрылась за поворотом. Только клочья грязного дыма медленно истаивали в ясном осеннем воздухе.
20
Первая после бегства белых ночь на Русском острове была по-осеннему темной. Электростанция не работала, керосина не было. Изместьевы сидели на кухне с огарком елочной свечки. За черным окном слышался раздирающий душу крик: «Са-а-ани-тар!» Это бушевал за решеткой психиатрического отделения военного госпиталя сумасшедший поп поспеловской церкви, брошенный вместе с другими душевнобольными на произвол судьбы…
Утром Сергей помчался к Степкиным. Остров обезлюдел. Странно и непривычно было смотреть на брошенные, распахнутые настежь дома. Сергей со степкинскими ребятами заглядывал в окна покинутых жилищ, где еще вчера люди ходили по комнатам, сидели за столами, лежали в кроватях. В доме Рядовских на столе остался холодный самовар, чашки с недопитым чаем, подсохший кусок хлеба, намазанный маслом, со следами полукружия зубов. Сейчас возле этого куска сидела мышь. При появлении ребят она юркнула со стола.
— Разбежались, как те мыши, — хмуровато, явно подражая отцу, сказала Маша Степкина.
А Сергей, увидев в одной из комнат деревянный игрушечный рыцарский меч, принадлежавший сыну Рядовского, вспомнил одну историю.
Было это в одно безветренное январское утро двадцатого года. Сергей взглянул в окно и увидел снег — первый настоящий снег, еще не разметанный ветром. Он пухло лежал на клумбах, на дорожках сада, и сухие стебли цветов выглядывали из-под белого ватного покрывала зимы. Сергея поразила эта нетронутая цельность снежного одеяния.
Прибежал сын Рядовского, лопоухий, большеголовый мальчишка, с деревянным мечом в руках, и стал звать на улицу. Но Сергей болел, и мать не пустила его.
— Давай лучше смотреть в окно, — предложил Сергей. — Смотри, как красиво.
— Что красиво? — не понял Рядовский.
— Снег красивый. Гладкий. Так ровно руками не сделаешь, правда? — с восторгом говорил Сергей.
Он не заметил злорадных огоньков, вспыхнувших в глазах маленького Рядовского. Неожиданно тот выбежал из комнаты. И вот он — под окнами, топчет, разбрасывает ногами белый снежный пух, ковыряет его своим деревянным мечом, перемешивая с черной землей, с вырванными корнями бессмертника и табака.
Сергей заплакал. Он грозил Рядовскому кулаками — ничего не помогало. А когда злой дух, вселившийся в тщедушное тельце любимого сынка Рядовских, перенес его на вторую цветочную клумбу, Сергей увидел по ту сторону забора высокого человека в офицерской шинели, но без погон. Незнакомец серьезно смотрел черными глазами на Сергея и, казалось, понимал его неутешное горе. Потом он укоризненно покачал головой и что-то сказал Рядовскому. Тот нехотя прекратил свой сатанинский танец. Сергей понял, что это человек в шинели остановил злое разрушительство Рядовского, и горячее чувство благодарности захлестнуло маленькое ребячье сердце. А черноглазый незнакомец посмотрел ободряюще на Сергея: крепись, мол, парень, не унывай, стоит ли ревьмя реветь из-за растоптанного снега, — и пошел своей дорогой, в сторону Подножья.
А на второй день Рядовский влетел в комнату Сергея и захлебываясь выложил все, что услышал от старшего брата — юнкера из инструкторской офицерской школы на Русском острове. Тот божился и клялся, что вчера в их школу приходил самый настоящий большевик. «Понимаешь, приходит он один, без охраны, без револьвера. Его могли очень даже просто убить. А он — ничего не боится. Стал всех агитировать. Интересно, да?»
Сергей не поверил Рядовскому, зная его пристрастие ко лжи. Но в тот же день о смелом посещении вражеского логова большевиком рассказал за обедом дед Сергея. А его словам верили все.
— Вот у них там все такие. Они победят, — убежденно сказал дедушка и принялся по обыкновению скручивать «маньчжурскую гавану» — так он называл самокрутки из маньчжурки-самосада…
Дней через десять после того, как с Русского острова ушел последний пароход с белыми, к Изместьеву приехал Егор Калитаев. Он предложил Алексею Дмитриевичу работу в пароходстве.
— Сам я снова на Дальзаводе, — рассказывал Егор, — но у меня один дружок подбирает людей в пароходство, просил помочь. Вот просим вас, если пожелаете.
Изместьев был взволнован: значит, нужен он тем самым красным, которыми стращал его Рядовский.
Старик согласился. Начались сборы.
Была глубокая осень, стояли морозные дни, дров не было, и дед спилил в саду высохший ствол монгольского дуба. Он втащил на кухню холодное дерево, и Сергей помогал его пилить. Старый сухой дуб жалобно стонал под пилой. Острые зубья вгрызались в то место, где Сергей процарапал когда-то перочинным ножом две буквы: «С. И.» — Сергей Изместьев. Царапины на коре зарубцевались, и буквы стали выпуклыми, большими. Попадая на них, пила скользила, не брала, и дед перевернул ствол так, чтобы рубцы букв не мешали пилить.
Когда все вещи были уложены и запакованы, Алексей Дмитриевич пошел к Степкину договориться, чтобы он помог погрузиться на пароход. Сергей отправился вместе с дедом.
Старики прихлебывали чай, разговаривали, курили, а Сергей и Машутка листали газеты, разглядывая рисунки и карикатуры на интервентов.
И вдруг в одном из номеров «Красного знамени» Сергей увидел небольшой портрет. Рядом был напечатан рассказ о страшной, мученической смерти Сергея Лазо.
Сергей всматривался в тусклый, неясный отпечаток, и ему вдруг показалось, что это те самые глаза — черные, с задумчивой усмешинкой. Совсем как у того человека в шинели. И хотя многие тогда ходили в шинелях, с погонами и без погон, и у многих отважных людей были такие же горящие глаза, словно они излучали пламя сердца, — Сергею казалось, что это именно Лазо — никто другой! — устыдил расходившегося Рядовского, когда он растоптал чистый, прекрасный своей белизной снег…
И вот наступил последний день жизни на Русском острове. Когда грузили на баржу вещи, неожиданно рухнули сходни и в воду упал бабушкин комод. В него сложили столовую посуду, и был он настолько тяжел, что сразу же пошел ко дну.
Степкин, помогавший грузиться, удивился. Шутливо спросил:
— Чего в комоде-то было? Неужто клады золотые: больно уж тяжел.
— Там посуда, столовые приборы, венчальные свечи, иконы. Степкин, голубчик, спасите комод, умоляю вас! Вы же моряк, нырните за ним, — плакала бабушка, а Сергей тайком смеялся над ее потешной просьбой.
21
Катер, на котором переезжали во Владивосток Изместьевы, входил в бухту Золотой Рог. Вода в проливе Босфор Восточный и в Золотом Роге была тусклого серого цвета, как грифельная доска, на которой кто-то тонкими меловыми штрихами обозначил белые гребешки волн…
У одного из причалов громоздилась стальная глыба американского крейсера «Сакраменто». Вот уж почти месяц минул с того дня, как закончилась эвакуация, но американский военный отряд, расположившийся на Русском острове под охраной «Сакраменто», казалось, не думал отбывать домой.
Сергею крейсер не показался большим: по соседству не было ни катеров, ни шлюпок, сравнение с которыми только и могло определить масштабы. И вдруг на мачте он увидел движущуюся точку, будто муравей полз по травинке. В очертаниях «муравья» Сергей разглядел фигурку человека: матрос карабкался по вантам. И сразу явилось ощущение огромности. Стало даже страшно немного: стоит стальная махина, утыканная пушками, словно хочет уничтожить живущих в городе людей…
Поселились Изместьевы на Комаровской улице, названной так в память прапорщика Комарова, под командой которого прибыл на «Манджуре» первый отряд русских людей, положивших начало Владивостоку. Дом Изместьевых находился в близком соседстве с домом Калитаевых…
22
Егор и Андрей возвращались с работы. Они шли, как обычно, по тропинке, протоптанной по гребням владивостокских сопок.
— А ну погляди, — сказал Егор, показывая рукой в сторону Босфора Восточного.
В открытое море уходил «Сакраменто». Вид у него был угрюмый, мрачный. Ноябрьский ледяной ветер прижимал к всклокоченной воде грязный дым крейсера, отбывавшего в Америку. С его броневой палубы американцам, наверное, хорошо был виден недоступный чужой город и огонек кумачового флага над ним.
Егор смотрел на растрепанные дымы американского крейсера и вспоминал семнадцатый год и появление в Золотом Роге трехтрубного «Бруклина» под звездно-полосатым флагом Соединенных Штатов. «Первыми начинали, последними кончают», — подумал Егор. И он вспомнил о том, сколько жертв было принесено для достижения победы в гражданской войне. Он вспомнил отца, погибшего в плавучем застенке «Манчжура», вспомнил Костю Суханова, Кронштадтца, убитого в дни белогвардейского мятежа в восемнадцатом году. Вспомнил Егор всех, чья кровь алела на победном знамени, увенчивавшем штормовую мачту на здании губисполкома.
