Крещенские морозы [сборник 1980, худож. M. Е. Новиков] - Владимир Дмитриевич Ляленков
Эксперт, прилетевший из Москвы, установил, что найденная ребятами подвеска — одна из шести обозначенных в списке. Возможно, подвески скреплены чем-то, потому что на найденной ушко в свежих царапинах. Эксперт сказал, что подвески древние, кажется, они из пропавшей части сокровищ Ивана Грозного. Подвеску увезли в Москву.
23
Автогенные резаки имелись в техникумовских мастерских, на заводе, в промкомбинате, мастерских железнодорожной станции. Одни числились в документах, другие давно были списаны, хотя ими работали. Половина газовых баллонов, больших и портативных, тоже были списаны, но валялись на складах. Всем завхозам, кладовщикам, заведующим складами было приказано произвести строгую инвентаризацию. Народ этот схватился за голову. Грабителя или грабителей проклинали. По ночам что-то зарывали в землю прямо в складах, рядом с ними. По дорогам в разные стороны от города потянулись машины, телеги, груженные различными материалами, оборудованием. Их останавливали, тщательно проверяли, что именно везут. Всегда степенный и при галстучке, уравновешенный и молчаливый заведующий материальным элеваторным складом Дмитрий Николаевич Черных на обед стал приходить в спецовке и с грязными руками.
— Задушил бы этого мерзавца голыми руками, — ругался он, стоя у рукомойника, утирая полотенцем свои могучие кисти. — Вот напасть-то свалилась на нашу голову!
Всеобщее негодование взрослых передалось школьникам, первокурсникам техникума. Едва ночь опускалась на землю, юные следопыты тенями мелькали на задворках. Городские собаки, бездомные и хозяйские, которым позволялось погулять ночью, сидели по своим углам. Если б они умели думать, решили бы, что все живодеры Гадячинского мыловаренного завода объявили им смертную войну. Собак шугали из-за углов, из-за деревьев и били палками, камнями. То и дело ночную тишину разрезали собачьи визги.
Степан Мильковский, возвращаясь с ночного дежурства, несколько раз замечал мелькавшие тени в кустах. Однажды ему почудилось, будто кто-то преследует его, следит за ним. Он резко оглядывался. И будто бы что-то мелькало, исчезая в калитке. Нося в душе тяжкий грех перед женой, он вдруг испугался: а вдруг жена заподозрила и стала следить за ним? Свидание вышло кратким, Настя с удивлением и даже с обидой проводила его.
— Ты не захворал ли, Степушка? — спрашивала она.
— Нет, ничего, ничего, — торопливо ответил он, выскользнул за дверь. Долго просматривал местность из подъезда, примечая смутные ориентиры, прислушиваясь. Нагнувшись, проскочил в палисадник, оттуда в огород. И вздохнул только, оказавшись на соседней улице.
А молчание жены, надутые губы ее сбивали его совсем с толку. Нервы его были постоянно напряжены. Он решил порвать с Настей. Но оказалось, сделать это не так уж просто…
— Степушка, миленький мой, не покидай меня пока, — шептала она, сильными руками обнимая его шею. — Пожалей ты меня, сироту, сокол ты сердечный. Муторно мне, как ты не придешь, одна я несчастная!
Степан на этот раз был так ошарашен, что уйти быстро не мог. Он побыл у Насти еще с час. Умиротворил ее и тогда только удалился.
Вокруг стоял мрак осенней темной ночи. Но Степан то и дело зажмуривал глаза, тяжко вздыхал. Он чувствовал, что угодил как бы еще в один капкан. Шагая, он уже не думал о том, как хороши чужие жены. Соображал, как выбраться из капкана.
Проснулся он в двенадцатом часу. Разбудил телефонный звонок. С минуту держал руку над трубкой, не смея взять ее.
— Степан, — деловито сказала Алена, — часа в три сегодня шофер Митька с Покровской привезет жмых… Ты слушаешь меня?
— Да, Аленушка! — у него отлегло от сердца.
— Должно быть сто тридцать шесть плиток. Ты сосчитай. А то он, пьяница, на бутылку сплавит кому-нибудь.
— Обязательно, Аленушка.
— Картошку когда начнем копать? У людей уже убрана.
— Не у всех. Я сегодня начну. Быстро уберем.
— Как у тебя дела? — спросила она.
— Отлично.
Она глубоко вздохнула и положила трубку.
В добром настроении Степан позавтракал. Вымыл огромные дубовые бочки, в которые сливали привозимые с заводов молочную сыворотку и барду. Погода стояла тихая и солнечная. Он выпустил на крышу голубей. Мать вернулась от сестры с Набережной, и они принялись копать картошку. Ближняя к дому половина огорода была засажена белой картошкой, дальняя — красной. Мать и сын последнее время, когда оставались вдвоем и что-нибудь делали, чувствовали себя хорошо и спокойно. Картошка удалась в этом году, крупная, гладкая.
— Гляди, ма, — говорил Степан, выкопав очередной куст, — смотри, сразу половина цибарки!
— Богатый сегодня урожай, — говорила Пелагея. — Этот сорт привез после войны зоотехник Крыльцов из Нового Оскола. Нам дал тогда два ведра. Вся улица теперь засаживает таким сортом…
Схватив ведро, Степан бегом уносил его во двор, рассыпал картошку рядом с погребом, чтоб просохла. И бегом возвращался обратно.
24
В молодости Пелагея была бойкой, веселой и красивой. И Авдеич был удальцом. Хотя уродливые ребра и делали его кособоким, но ребятам спуску он не давал. В лапту играли, в лунку — он всегда верховодил командой, и его команда выигрывала. Стала молчаливой Пелагея, когда получила похоронные на сыновей. Поголосила, поубивалась, а потом, как и тысячи других русских женщин, вдруг решила, что бумаги ошибочные. Писарь перепутал с похмелья фамилии, адреса и ошибочно послал ей бумаги. Ведь сколько о подобных случаях рассказывали! Похоронки приходили, а мужья, сыновья возвращались! И Пелагея ждала сыновей. Никому не говорила, что ждет их. Боялась проговориться: ежели начнешь говорить о них, то уж непременно с ними случится беда. Порой сама себя уверяла: да не думай ты о них, убиты они, Петька и Сережка, не жди. А ждала. Держала при себе тайную надежду, молчала и ждала… Потом боялась, что Авдеича за что-нибудь арестуют и увезут.
Подрос Степан, за него стала бояться: вдруг натворит где чего? Или оговорят. Уж больно он простой, открытый. Как и Авдеич, никого не боится. Но вот он женился, и жена досталась ему хорошая: все в дом тянет, все для семьи. Одно огорчило Пелагею. Это то, что убрали печь, поставили голландку. Пусть светлей, просторней стало в доме. И комнатку ей и Авдеичу отвели уютную. Но без печи Пелагее стало как-то неуютно в своем же доме. И об этом смолчала, только повадилась чаще ходить к сестре своей Васильевне, в дом, где сама выросла. И там чувствовала себя спокойней. И когда наедине с сыном оставалась, тоже чувствовала себя спокойней.
— А что, Миля-бей мой, как на работе-то? — спросила мать, улыбнувшись, присаживаясь на ворох ботвы.
Но Степан надул щеки, правая бровь взлетела вверх. И мать заговорила о
