Ратниковы - Анатолий Павлович Василевский
Вконец расстраиваясь, Лена все более стыдилась своего тайного увлечения и украдкой уносила фигурки домой. Теперь они стояли там, выстроившись в длинный ряд на полке в темных сенях. Нередко Лене хотелось вынести их на свет, рассмотреть еще раз, но думалось ей, что не стоят они этого, и Лена, проходя мимо полки с фигурками, старательно отворачивалась, будто фигурки были ей безразличны.
7
В тот вечер, когда приснился Лене пожар, она опять плакала. Задремывая, снова увидела огонь, и кинулась в огонь, и снова очнулась. Стала перебирать в памяти важнейшие события своей жизни — первых туристов в городе, открытие мастерских, встречу с шофером, первую свою фигурку; и вдруг пришло к Лене странное нетерпеливое спокойствие, будто огонь, который давно горел незаметно в ней, вдруг вспыхнул ярко, разросся в пожар, и Лена решилась уже на какой-то отчаянный шаг, который все перевернет в ее жизни.
Так и не уснула больше Лена в ту ночь. Всю ночь пролежала с твердым, закаменевшим лицом и сухими глазами. Думала о своей жизни. Думала о том, что надо ей в этой жизни что-то менять — не могло ведь случиться такого, чтобы на земле, на всей огромной земле, не нашлось для нее счастья.
Там на Севере
День пасмурный. За открытым окном мокрая теплая муть; по карнизу то и знай принимается стучать дождь; стихает — издалека тогда слышен гул машин на шоссе. Завтра воскресенье, и если завтра не будет дождя, мы уедем на весь день в сад. Деревца у нас совсем молодые, нам не верится, что отведаем когда-нибудь собственных фруктов, и мы весь участок вскопали под огород. Привезем свою огородину и попробуем этот месяц обойтись без базара… Зарплата пойдет на другое: как-никак отправляем в первый класс Иринку…
Я лежал на диване, вслушивался в мокрую тишину за окном и соображал, что надо купить дочурке прежде всего…
Платьице форменное… Туфли новые. Книги, тетради… Пенал…
Не ходить на базар — можно будет, не влезая в долги, купить все сразу…
— Нравится тебе ее костюм? — спрашивает вдруг Варя.
Варя шьет передник Иринке. Скрючилась у окна в кресле.
— Нет, — говорю я.
— Что так?
Я молчу. Злюсь на Варю за эти дурацкие вопросы, вспоминаю Ольгу и еще больше злюсь.
Ольга моложе меня на семь лет. За те годы, что мы не виделись, ничуть не изменилась — все такая же тонкая, белощекая, говорливая. Встретили мы ее с Варей, накинулась: «Ой! Как я рада! Где ты пропадал?.. Рассказы мои читал в альманахе?.. Книга скоро выйдет… Пишешь?»
«Нет, не пишу», — сказал я. Она не поверила, я не знал, как объяснить, мямлил, что увидимся еще, что опять живу здесь, в городе.
«И давно?.. Больше года!! И не пришел?! Не позвонил!.. Бессовестный…»
Варя потом допытывалась: «Кто это? Молодая. Красивая. Давно знаешь ее?»
«Так… В литкружке занимались вместе».
«Ты не рассказывал о ней».
«Много нас там было».
«А она… Кто она?..»
Тогда Ольга училась в девятом классе, тогда я знал о ней все, а теперь она инженер… Мне это ни о чем не говорит.
Не дождавшись ответа, Варя вздыхает:
— Она не замужем?
— Не знаю.
— Что так?
И я опять злюсь. Чтобы успокоиться, думаю о своей жизни с Варей. Живем мы хорошо, согласно. Нас любят в подъезде, и мы дружим со всеми соседями…
Да и как не дружить? Колобаев и Мошков вместе со мной работают на стройке, Бутина, Егорова и Митин — на одном заводе с Варей, а с Панкратовым весь подъезд ладит. Панкратов — шофер. То дрова для ванн привозит, то цемент на ремонт квартир, то за грибами с ним ездим. А уж в огороде, в саду без Панкратова делать нечего. То навоз надо подкинуть, то бочку…
Сад, огород теперь у каждого, под выходной Панкратов всем нужен… Ну, а сделает Панкратов ездку — соберемся, сбросимся по трешнице — и пошло у подъезда веселье.
Женщины наряжаются в шелка, в цветастые крепдешины, заводят песни — всегда одни и те же: «Ой, рябина…», «Подмосковные вечера», «Ой, кто-то с горочки спустился» и «Меж крутых бережков». Из подъезда высыпаем на тротуар, женщины начинают плясать — топают, кружатся, взмахивают косынками и такие частушки выкрикивают, что у людей непривычных уши вянут.
Варя кончила передник, примеряет на себя.
— А о чем она пишет? Ты читал?
Далась ей Ольга! Дважды столкнулся с ней, оба раза на глазах у Вари. Ольга не может забыть прошлого, все ей кажется, что я такой же, каким был семь лет назад, тараторит о книгах, о стихах. А Варя думает невесть что.
— А тот, кто хорошо писал сочинения в школе, может писать рассказы?
— Нет. Да и зачем тебе? У тебя данные актрисы — развивала бы в себе это.
Варя сутулится — значит, попал в точку. Не лезла бы с дурацкими разговорами!
Писать я начал лет десять назад. Тогда я работал в передовой бригаде строительного треста, был комсоргом и писал о нашей работе, о комсомольцах… Первый же мой рассказ напечатали в газете, а за третий или четвертый я даже премию получил. В литкружке при газете и познакомился с Ольгой. Она тогда стихи писала, ей очень нравились мои рассказы, и я, кажется, нравился…
— Думаешь, я не мечтала стать актрисой? Думаешь, не жалею, что все получилось не так, как хотелось? — У Вари на глазах слезы. — Зачем напоминаешь об этом? Зачем больно делаешь? Из-за нее?
— Дура!
Варя отворачивается, и мне жаль ее.
Поженились мы с Варей на Севере, куда я уехал семь лет назад по комсомольской путевке рубить лес. Стране бумаги не хватало, а мне хотелось, чтобы бумаги было вволю, чтобы на этой бумаге печатали мои рассказы, чтобы выходили мои книги… На Севере я и полюбил Варю — артистку народного театра, игравшую на клубной сцене роль Вальки-дешевки в «Иркутской истории».
Сначала на Севере мне нравилось все — непролазные топи, буреломные леса, тяжелые лесовозы, тянущие лес хлыстом по хлипким бревенчатым лежневкам. Нравились люди — огрубелые, горластые, сильные… Нравилось работать с ними. Никто не неволил, но вкалывали по десять, двенадцать часов в сутки. Деньги на Севере платят хорошие — только давай лес. Приятно было возвращаться изморенным в барак, зная, что день прожит
