Ратниковы - Анатолий Павлович Василевский
Потом Лена опять углублялась в путаницу деревянных улиц, закоулков, тупиков — приближалась к своему дому и все больше грустнела, думая о своей внешности, о себе самой, о том, что никому-то нет до нее дела, никому-то она не нужна и никто никогда не полюбит ее, дурнушку.
5
Правда, жил на земле человек, который вроде бы отличал ее от других и который успел заронить в ее сердце смутную надежду, не оставлявшую ее теперь вопреки всему. Человеком этим был шофер автофургона, увозившего из мастерских упакованные сувениры.
Пока Лена отпускала товар — выписывала накладные, по списку выдавала коробки, — пока загружали фургон, шофер молча стоял у двери, на которой белым по черному было написано: «Посторонним вход воспрещен!» Наконец его окликали.
— С-счас, — говорил он и все стоял. Вытянув губы, глядел то ли на Лену, то ли мимо нее, глядел куда-то вниз.
Постепенно привыкла Лена и к шоферу. Думалось ей, что шофер относится к ней точно так, как ко всем остальным людям, и что ему все равно, какая у нее внешность, но все же, когда он появлялся в мастерской, она всегда помнила, что он стоит тут, глядит, может быть, на нее; и это ее немного тревожило, волновало приятно, и она все ждала тайно, что шофер вдруг возьмет да и скажет ей что-нибудь совсем неожиданное и приятное; представляла себе, как он пригласит ее в кино, и как они будут сидеть рядом в темном зале, и как он дотронется до ее руки…
И шофер однажды сказал, глядя на нее диковатыми испуганными глазами:
— Замуж тебе не пора?.. Я вот жениться надумал… Одному не то как-то…
У Лены внутри сорвалось тогда что-то, упало; почувствовала Лена слабость в ногах и, пока не уехал шофер, стояла, чуть живая спиной к нему, не зная, что сказать, что подумать. И уж такая счастливая возвращалась в тот день с работы, что не прятала ни от кого глаз и ловила на себе внимательные, любопытные и даже веселые взгляды прохожих.
Но счастье ее кончилось так же внезапно, как и возникло. В тот же день, вечером, увидела она шофера вместе с другой женщиной. Он молчал, опустив голову, а женщина хохотала, глядя на него сбоку. Шофер приметил Лену, и замер, и уставился на нее, а Лена бросилась в сторону и побежала домой. Дома долго гляделась в зеркало, сравнивая свое скуластое конопатое лицо с лицом той женщины. Да разве могло быть у кого еще такое противное, как у Лены, лицо! Эти скулы, эти маленькие глазки и этот большой нос!..
Когда Лена, вволю наплакавшись, ложилась спать и со зла стянула с себя вместе с платьем комбинацию и отражение ее тела забелело в зеркале, Лена опять стала вглядываться в стекло и сравнивать себя с той женщиной. Та женщина маленькая и тощая, а у Лены полные длинные ноги, тело тугое и чистое. Увидел бы ее сейчас он!..
Стыдясь самой себя, краснея, Лена поворотилась перед зеркалом, оглядела себя со спины, а потом бросилась к выключателю. В темноте залезла в постель и проплакала всю ночь.
6
Родители Лены давно умерли. Лена жила одна в старом деревянном доме. По ночам в углах дома, под полом и на чердаке что-то поскрипывало, потрескивало и шуршало, Лена привыкла к этому и не боялась темноты, но после той проплаканной ночи, после того, как она вымыла слезами, вытравила из своего сердца шофера, этот дом, его темные шорохи, его скрипучая пустота опостылели ей. Лена с радостью согласилась бы жить в мастерских, если бы разрешили ей приткнуть куда-нибудь в угол склада раскладушку и оставляли бы Лену в складе на ночь. Не смея об этом просить, Лена старалась как можно дольше пробыть в мастерских — позже всех уходила с работы и раньше всех приходила.
Как-то прибежала еще затемно. Долго ждала, когда появятся уборщицы, отопрут дверь, а потом сидела у себя в каморке, слушала шум уборки и думала о шофере. Представляла себе шофера, его коренастую фигуру, круглое лицо с надутыми, детскими губами, и в Лене пробуждалась постепенно странная, вроде бы материнская нежность и даже как будто жалость к шоферу, и Лена подумала, что, если бы знал он о ее тепле к нему, не стал бы глядеть на то, что она некрасива лицом, полюбил бы ее…
Лена всплакнула, а потом взяла липовую чурку и стала ножом срезать острые торцовые углы. Не слышала, как ушли технички, как наступила недолгая тишина, и как приходили по одному мастера, и как барак заполнялся своими обычными запахами, шорохами и стуками.
В тот день Лена вырезала из дерева свою первую фигурку — отдаленно похожую лицом на шофера, неказистую и потешную. До того смешны были ее тщедушное тельце, и большие ладони лопатами, и тяжелые, как окатыши, ступни ног, что Лена, глядя на фигурку, может быть, впервые в жизни по-настоящему громко хохотала.
Не слышала даже, как сунул в каморку лохматую голову Федор Иванович, А когда спохватилась, и сорвала со стеллажа фигурку свою, и запрятала, было уже поздно.
— Доченька! — взмолился Федор Иванович. — Доченька! Покажь-ка мне, что прячешь! Покажь… Откудова у тебя такое? Уж больно любопытно сделано. Я и не видывал никогда такой фантазии! Покажь!..
Лене было стыдно до слез отказывать в просьбе старому мастеру, а вынуть, представить его суду свою нечаянную поделку уж совсем казалось невозможным, и только привычка Лены отмалчиваться в любом случае и прятать от других глаза помогла ей пережить тот стыд свой, тот неуважительный свой отказ Федору Ивановичу, — пережить тот свой позор.
И потом не раз допытывался у нее Федор Иванович, что же это любопытное такое прятала она от него, но так ничего и не узнал. А Лена с того памятного дня всякий раз тщательно проверяла запоры на двери склада, прежде чем приняться за новое вырезывание.
Все ее фигурки лицом походили то на самое Лену — преувеличенно скуластые, то на шофера — с толстыми, по-детски надутыми губами, а то на Федора Ивановича — как моржи, усатые и горбоносые, но все они были одинаково тоненькими, скособоченными и смешными — с непомерно большими, вывернутыми в разные стороны кистями рук и ступнями.
Закончив фигурку, Лена ставила ее на стеллаж и, подражая Федору Ивановичу, щурилась, склоняя набок голову. Сначала радовалась, тихонько, в кулак, смеялась, а потом начинала вглядываться в свою работу с придирками и находить в ней все больше и больше несовершенного — не было в ее фигурках ни той твердой, даже лихой
