Скорость - Анатолий Гаврилович Рыбин
— А ты откуда знаешь? — спросил он, повернувшись в ее сторону.
— Знаю вот…
Она произнесла это так многозначительно, будто и в самом деле ей было что-то известно. У Петра сразу потеплело в груди. Он с удовольствием представил себя на экране: сперва в тепловозе, летящим навстречу снежному бурану, потом в цехе среди товарищей, которые поздравляют его с новым успехом, крепко пожимают руку. А в кинозале, как и сейчас, полно людей. Нет, нет, людей гораздо больше. Они стоят в проходах, у дверей, везде, где только можно стоять. Здесь и Алтунин, и Роман Филиппович, и Чибис. «Интересно, как бы они чувствовали себя?» — подумал Петр и довольно потер руки.
— Смотри, смотри! — снова толкнула его Римма. — Это же ракета на подводных крыльях.
— Где? — Петр словно проснулся, и мысли его о воображаемом фильме мигом исчезли. На экране мчался белый остроносый корабль. Мчался с невероятной быстротой, почти не касаясь водной поверхности. Лишь позади него, как после реактивного самолета, стелился длинный хвост то ли газа, то ли белесой пены.
— Твой портрет сейчас только в студии художников видела, — как бы между прочим сообщила Римма.
Петр повернулся к ней снова.
— Правда? Ну как?
— Сила. Ты раньше вроде таким не был.
Он улыбнулся. Теперь ее присутствие уже не раздражало его, а услышанный комплимент был даже приятен. И неожиданно для себя он сказал с подчеркнутой торжественностью:
— А ты знаешь, у меня уже есть сын. Сейчас только ходил в роддом.
Римма явно растерялась, потом все же ответила с усилием:
— Поздравляю.
И больше до конца фильма не сказала ни слова. Он тоже молчал, делая вид, что слишком увлекся кинохроникой.
На улицу вышли также молча: он впереди, она чуть позади. Солнца уже не было. Разыгравшийся ветер гнал по небу рыхлые серые тучи. Просветы синевы то появлялись, то исчезали. Под ногами дымилась поземка.
Подошел троллейбус. Римма вбежала в него первой, а Петр нарочно задержался. Но когда троллейбус отошел, он подумал с сожалением: «Зачем я это сделал? Боюсь ее, что ли?» Потом нахлобучил на брови шапку, поднял воротник и медленно побрел по улице.
17
Вечерело, когда Мерцалов добрался до квартиры Синицына. Молодая белокурая хозяйка, открывая дверь, сообщила, что уже трижды звонили ему из депо.
«Ах, да, — спохватился вдруг Петр, — сегодня же летучка, а я… Ну ничего, доложу, что был у жены. А где находится жена, все знают».
Не снимая шапки, он потер прихваченные морозом уши и снова вышел на улицу. Ему не хотелось думать о том, что будет на летучке. Но чем ближе он подходил к депо, тем больше тревожился.
Встретили его неожиданно мирно: ни одного вопроса, ни одной реплики. Все, будто сговорившись, смотрели на вошедшего и ждали, когда он проберется к свободной табуретке. А Мерцалов не торопился, стараясь каждым движением подчеркнуть: не очень-то он боится.
Пауза явно затягивалась. Председательствующий Сазонов-младший то поднимал чубатую голову, порываясь что-то сказать, то вдруг задерживался и озадаченно потирал наморщенный лоб. Сидящий против него Синицын нетерпеливо крикнул:
— Хватит, Юра, тормоза мучить! За глаза ты шел на полном!
— А может, я хочу раньше присмотреться к человеку, — нашелся Юрий.
— Не узнаешь? — спросил Мерцалов.
— Плоховато. Понимаешь? По документу все вроде в норме, а так — искажение. Другим все же ты стал, Петр. Мы к тебе, а ты в сторону. И опять же домашняя ситуация.
— Домашнюю не трожь, — сказал Мерцалов.
— Как то есть? А ты где, на острове?
Послышались голоса из рядов:
— Пусть сам скажет!
— Правильно, послушаем самого!
Мерцалов почувствовал, что больше сидеть нельзя.
— Я не знаю, что здесь происходит? — спросил он раздраженно. — Летучка или суд?
В разговор вмешалась Елена Гавриловна Чибис.
— Эх, Петр Степанович! — сказала она, покачав головой. — Я считала вас храбрым человеком. А что вижу? Разговора откровенного испугались. Критику судом называете. Ну и пусть эта летучка будет судом. А вы не бойтесь, смотрите товарищам в глаза. Не виноваты — защищайтесь, виноваты — имейте мужество признать. Вы же коммунист!
— Вот это верно, — сказал Роман Филиппович, — Партийная совесть говорить должна.
— Молчите уж, — перешел вдруг с тестем на «вы» Мерцалов. — Сами заварили кашу, а теперь чистыми норовите остаться. Депутатскую репутацию бережете?
Наступила тишина, длительная и напряженная. Мерцалов не смотрел в лицо тестю, но чувствовал, что его выступление будет злым и ядовитым. Однако Дубков начал свою речь совершенно спокойно:
— Мне, конечно, характеризовать собственного зятя неудобно. Сами понимаете. Но сказать нужно. Человек он, хотя и сильно ершистый, но дело свое любит. Все-таки первым права на тепловоз получил. Без отрыва от производства добился. К тому же других за собой увлек. Опять плюс поставить нужно.
«Странно. Неужели решил взять под защиту? Нет, хитрит чего-то», — подумал Мерцалов.
— А теперь возникает вопрос, — продолжал Дубков, — почему же такого неплохого вроде человека и вдруг мы критикуем? Да потому, извините, что жар-птицей захотел сделаться. Сверкнуть захотел огненными перьями. Всех затмить собрался.
Из глубины комнаты кто-то крикнул:
— Может, сразу насчет тепловоза?
— А это как начальство! — сказал председательствующий.
— Стоп, стоп, — поднял руку Алтунин. Он обвел взглядом повернувшихся к нему людей и неожиданно для всех предложил: — Решайте сами. Не насчет ходатайства, нет. Это ни к чему. Ставьте вопрос прямо: дать Мерцалову тепловоз или не давать. Вы хозяева.
Никогда раньше с подобными предложениями начальник депо не обращался к машинистам. О его решении обычно узнавали из приказов.
«Ох, и лиса этот Алтунин, — подумал Мерцалов. — За коллектив прячется. Знает же наперед, какое будет решение. Завистники разве поддержат. Они затоптать меня готовы».
— Ну как, товарищи? — спросил Сазонов-младший.
— Ясно как, — за всех ответил Синицын. — Доверять и проверять — главный лозунг человечества.
Прошуршал смешок. Потом в комнате сделалось тесно от множества поднятых рук.
Мерцалов смотрел и не верил тому, что происходило. Голосовали все: и Роман Филиппович, и Миша Синицын, и даже Юрий Сазонов. «Что же получается? Выходит, они за меня? А, может, все это мне показалось, может… Нет, нет, не показалось». И рука его тяжелая, как молот, потянулась кверху медленно, медленно. И сам он вставал с табурета очень долго. Еще дольше не мог выговорить первого слова.
— Не знал я… Ну, не знал, что так вот получится. Правда, товарищи. А теперь не могу. Ну, сказать все не могу, как думаю. Трудно. То злость душила, а сейчас…
— А вы спокойнее, — сказал Алтунин. — Не в словах ведь дело. Душой понять нужно.
Мерцалов расстегнул шинель, тяжело, не прячась, вздохнул.
— Вот он
