Михаил Колесников - Изотопы для Алтунина
Ковать сталь при низких температурах порядка пятисот — шестисот градусов очень опасно: в этом интервале она обладает повышенной хрупкостью. При семистах градусах в стальном слитке возрастают внутренние напряжения. При температурах, превышающих тысячу двести пятьдесят градусов, в заготовке появляются крупные трещины —это пережог, неисправимый брак.
Имеет значение также скорость нагрева, время выдержки заготовки в печи. При нагреве образуется окалина, так называемый «угар». Образуется она и при обработке слитка. Это все потери металла. Выбор оптимального режима — забота инженеров. Но соблюдать-то выбранный режим обязан кузнец...
А может быть, загвоздка в качестве металла?..
— Мы сделали все возможное, — заверил Мокроусов. — Конечно, для таких ответственных поковок нужен особо чистый металл. Согласен. Но куда денешься от этих проклятых газов в жидкой стали?.. Тем не менее мы будем и дальше совершенствовать технологию выплавки.
— А я думаю, что это и должно стать основным направлением в последующих наших опытах, — сказал Самарин. — Вы, Степан Кузьмич, почему-то все хотите свалить на кузнецов, а мартеновцы — вроде жены Цезаря, которая всегда вне подозрений.
На этом пункте они все-таки сцепились. Даже присутствие Белых не удержало их от ссоры.
— Нужно продолжать ковку опытных валов! — резко сказал Мокроусов. — Ковку!.. Не ждите, Юрий Михайлович, пока мы добьемся идеальной чистоты металла. Мы можем и не добиться этого.
— Сколько прикажете ковать?
— Сколько потребуется. Будете ковать до тех пор, пока не прояснится картина: десять, двадцать валов... Откуда мне знать?..
Мнения Алтунина здесь не спрашивали. Да и что он мог сказать? Его вызвали сюда для того, чтобы «проникся ответственностью» и подтянул свою бригаду. Ему давали понять, что вина за брак с бригады гидропресса не снимается. Оправдываться не имело смысла.
Он сидел в тяжелом молчании, опустив голову. Завтра ему придется объясняться с бригадой. Там уже знают о неудаче. И, наверное, винят во всем бригадира...
После совещания Алтунина задержал Белых. Спросил участливо:
— Что-то ты скис, кузнец? Обиделся, что ли, на всех нас за сегодняшний неласковый разговор?
— Ласкового разговора мне сейчас ждать не приходится, — ответил Алтунин. — Я думаю о другом, Игорь Иванович. Вот шестнадцать человек у меня в бригаде и все, казалось бы, на подбор: передовики труда, других рабочих учили рациональным приемам. Носиков окончил школу с серебряной медалью, нормальную десятилетку, а не как я — вечернюю. Признаться, раньше я сам равнялся на некоторых из них. Но вот свели их всех в одну бригаду, а каков результат? Не видно пока ничего выдающегося.
— Понял тебя, Сергей Павлович... Помнишь ли ты басню о том, как Лебедь, Рак да Щука везти с поклажей воз взялись? Так вот, на гидропрессе у нас произошло что-то подобное. Люди подобрались вроде все активные, а воз тянут в разные стороны. И тут, брат, не они, а мы с тобой виноваты. Скажешь, тебя винить еще рано? Может быть...
— Я не виновного ищу, — перебил его Алтунин. — Меня больше интересует, почему тот же Носиков превыше всего ставит свои личные успехи, личное положение в коллективе? Откуда это у него?
— А это, возможно, еще от недостатков школьного воспитания. Был я как-то в нашей восьмилетке, послушал, чему учат ребят, как готовят их к жизни. Изо дня в день им толкуют, сколько наш завод дал стране художников, сколько артистов, выдающихся полярников. Вырос, оказывается, на нашем заводе археолог, сделавший выдающееся открытие, есть капитан тихоокеанского лайнера. Можно, понятно, гордиться, что все эти знаменитости вышли из нашей среды. Но едва ли правильно в воспитании ребят делать главную установку на исключительность! Ей-богу же, мы не задавались целью вырастить знаменитого археолога или кинозвезду. Мы должны воспитать гармонически развитого человека, полезного обществу, представляя всем равные возможности проявить свой талант. Кстати, для проявления таланта есть немало возможностей и у нас на заводе.
— Вот Носиков и проявляет свой талант у нас на заводе, стараясь притом подмять всех других.
— Это и есть следствие того, о чем я толкую: воспитание со ставкой на исключительность.
— Значит, выбиваться в передовики не надо?
— Выбиваться не надо. Быть передовым по существу — это совсем иное дело. Помнишь принцип социалистического соревнования: быть впереди и помогать отстающим? Помогать, а не подминать других!.. Как у вас на гидропрессе с соцсоревнованием?
Алтунин растерялся.
— Да никак, Игорь Иванович. Какое уж тут соревнование? Не до жиру — быть бы живу.
Белых нахмурился.
— Считаешь, что соревнуются с жиру? Правильно ли я тебя понял?
— Не в том смысле, Игорь Иванович, — заговорил, окончательно смешавшись, Сергей, — Какие обязательства можем мы взять на себя? Выковать отличный вал? А он опять окажется трухлявым.
— Утешил, Алтунин. — Лицо секретаря парткома сделалось озабоченным. — Говорили мы, говорили везде и всюду о природе соревнования, о его особенностях в современных условиях, а ты все мимо ушей пропустил. Как же могло такое случиться? Бригада уникального пресса — и вне соревнования? Завтра же собери своих ребят и обмозгуйте вместе, как жить дальше. На днях и я загляну к вам, тогда потолкуем на эту тему еще!
После стольких внушений Сергею захотелось побыть одному. Он поехал прямо домой, внутренне довольный тем, что Кира сегодня вечером занята. Жил Алтунин с матерью, занимали они вдвоем двухкомнатную квартиру в новом доме. Эти высокие белые дома из крупных блоков издали напоминали Сергею гигантские холодильники.
Мать работала на том же заводе, что и он. Сегодня ушла во вторую смену, значит, одиночество гарантировано.
В таких одиноких вечерах есть своя прелесть. В комнате Сергея стоял шкаф, набитый книгами. Он раскрывал этот шкаф, выбирал что-нибудь по сердцу и, растянувшись на красной кушетке, читал до позднего часа. А отложив книгу, разглядывал эстамп на противоположной стене: высокие, прозрачные осенние деревья, горбатый каменный мостик, переброшенный через зеркально гладкий ручей, заросли кувшинок на воде. И еще была там желтая глубина, которая уводила в какой-то особый мир тишины и покоя.
Но сегодня и чтение не шло на ум и эстамп не успокаивал. Сергей настраивался на завтрашнюю беседу с бригадой. Он им объявит, что придется ковать очередной опытный вал из слитка всего в тридцать тонн. Больше не дают: вышли из доверия... И тут же разъяснит ребятам то, что ему самому только что разъяснял Белых, — о соревновании. Как-то каждый из них воспримет это?
Особенно интересовало Сергея мнение Букреева — человека спокойного, разумного, не увлекающегося химерами. Он-то, наверное, давно дал всему собственную оценку. Да, на таких, как Букреев и Пчеляков, можно опереться, это Сергей сразу понял. И хоть встретили они его сдержанно, но ледок вроде бы начинал подтаивать. Кто-то из этих двоих однажды уже высказался в очень осторожной форме, что, мол, прежний бригадир нацеливал бригаду не на овладение прессом, не на ковку, а на реализацию своего изобретения. Уникальный гидропресс, по сути, не освоенный как должно, стал всего лишь вывеской «изобретательской конторы» Скатерщикова. Поэтому, видно, и соревнование значилось здесь лишь на бумаге. Скатерщиков всегда рассматривал соревнование как что-то бюрократическое, чисто формальный акт, нужный лишь для показухи.
— Я лично соревнуюсь с целым миром! — с апломбом заявил он на производственном совещании, когда работал еще в молотовом отделении. — Хоть убей, до сих пор не пойму смысла всех этих обязательств. Мы и без них должны бороться за выполнение плана, за высокую производительность. Не шумиха нам нужна, а ритмичная работа. Зачем ковать больше, чем требуется? Зачем выдавать поковку раньше срока, предписанного регламентом? А вот если не сделаешь в срок того, что обязан сделать, тогда лишаешься премии, тринадцатой зарплаты. Рублем надо бить!
В тот раз Петеньке досталось на орехи. Он, кажется, вынужден был «признать свою ошибку». На словах-то признал, а на деле, выходит, остался при прежнем мнении.
И еще вспомнились Алтунину рассуждения Скатерщикова о культурно-массовых мероприятиях.
— Ходить скопом в консерваторию слушать Баха — это не по мне. Хватит с меня того, что по картинной галерее гуртом прошлись. Думаешь, кто-нибудь задержался тогда хотя бы у одного полотна? Я хотел было остановиться у копии с картины Тициана, а экскурсовод за полу пиджака тянет: «Итак, переходим в зал современной живописи!»
В чем-то тут Петенька прав: формализм везде неприятен, а в таком тонком деле, как эстетическое воспитание, он просто отвратителен. Ну так и воюй против формализма, а не против эстетического воспитания! Сам Алтунин не очень-то тянется к классической музыке, а за компанию попал в консерваторию, и вдруг там, при органных звуках, что-то сдвинулось у него в душе и даже глаза повлажнели. Знаем ли мы до конца потребности нашей натуры? Мы только и заняты тем, что на делах, великих и малых, выявляем себя...
