Анатолий Левченко - Пятьсот веселый
— Не ходи, — мать заплакала.
— Пойду.
И отец пошел. Выбритый до синевы, в новой белой рубашке, в начищенных сапогах. Бледный и спокойный. И мать перестала плакать.
Отец вернулся возрожденный. Даже по походке можно было понять, что страшное бремя свалилось с его плеч.
— Ты понимаешь, Лиза, увидел он меня и удивился: «Да вы, товарищ Майков, с ума сошли? Идите и работайте спокойно. А всяких болтунов и сплетников не слушайте, прошло их время, чтоб им пусто было!» Прямо так и сказал: «чтоб им пусто было!»
И отец радостно засмеялся, будто именно эти слова означали самое важное.
Мам, бросилась на кровать и спрятала лицо в подушках, а когда снова встала, глаза у нее были сияющими и прекрасными.
Отец подошел к Генке и подбросил его к самому потолку.
— Вот так-то, малыш! И никак иначе. Будем жить долго и счастливо! Всем чертям назло!..
— …У вас хорошая семья, — вздохнула Лена. — Вы дружно жили?
Перед Генкиными глазами мелькнули родные лица, у него опять сладко сжалось сердце.
— Очень дружно. С братишками, правда, иногда ссорился. Но без злости.
— Ты, наверно, дома был любимчиком? — Лена лукаво посмотрела на него снизу вверх, показывая трогательную щелочку между влажными зубами. — Любимчиком, да?
— Вовсе нет. Мать и отец ко всем относились одинаково. И вообще слышать не могу — «любимый сын», «любимая дочь», когда в семье есть другие дети. Противно…
— Может, ты и прав. Но я была одна в семье. Отец меня страшно любил… любит, — поправилась она и чуть покраснела.
— Вы жили в Новосибирске?
— Под Новосибирском. Отец работал инженером на заводе. А мать не работала! Она очень похожа на меня. Внешне… Посмотреть со стороны — семья как семья. А оказалось, как карточный домик, — до первого толчка. Отец заболел, и через год мать укатила от нас с новым мужем. Теперь-то я понимаю: никогда она отца не любила…
— А что с ним? — Генка невольно оглянулся и увидел обращенный на него тусклый взгляд больного.
— Нервное истощение. Потом паралич. Потом еще куча всяких болезней. Я их все изучила. Могу свободно поступить в мединститут…
Генке понравилось, что Лена быстро подружилась с Мариной. Приятно было видеть, как они оживленно разговаривали, рассказывали что-то друг другу. Казалось, что вокруг них возникает какой-то свой женский мир, удивительный, таинственный. Особое очарование для Генки таили в себе их голоса, вернее разница между ними — глубоким виолончельным голосом Марины и звонким голоском Лены.
— Лен, о чем это вы секретничали? — не выдержал Генка после одного их разговора, когда Марина и Лена то и дело переходили на шепот.
— Ишь, ты, какой любопытненький. Мало ли о чем надо поговорить женщинам! — с шутливым высокомерием воскликнула Лена. — Ну, ладно, так и быть, скажу: мы говорили о гадании…
— Вот еще! — удивился Генка. — Нашли о чем говорить!
— Марина рассказывала, как ей одна старушка гадала…
— Марина? — не поверил Генка, он был убежден, что Марина никогда не позволит себе связываться с гадалками.
— Ничего ты не понимаешь! — сказала Лена, посерьезнев. — Марина решила погадать, чтобы успокоить мать. Ведь Марина всю войну ждала своего мужа и после войны ждала. А мать мучилась, глядя на нее.
— Ну и что гадалка наговорила?
— Гадалка сказала, что Марина будет счастливой и у нее появится куча детей, — со смехом сказала Лена. — Это было как раз то, что хотела услышать мать.
В этот момент к ним подошел Арвид и дурашливо запел на весь вагон:
Вы видали жениха?Хи-хи-хи да ха-ха-ха!А невеста тожеНа него похожа!
— Ну и конопатенький! — воскликнула Лена. — Иди сюда, я тебя поцелую!
Частушка понравилась всем обитателям вагона, и Арвид, ободренный успехом, продолжил визгливым голосом:
Лена Гену полюбила,Гена Лену полюбил.Только Гена очень хилыйЦеловаться нету сил!
— И-эх! — диким фальцетом взвизгнул Арвид и прошелся по вагону вприсядку, нелепо, по-гусиному выкидывая ноги в ветхих башмаках.
Лена звонко смеялась, Владимир и Марина улыбались, поглядывая друг на друга. Матвей заливисто хохотал, хлопая от удовольствия по железному плечу лесоруба, который не преминул присоединить крепкий гоготок к общему веселью.
— Ай да парень, елочки! — покачал головой Матвей. — Пушкин, да и только! Ишь как вывернул, палки-моталки! Прямо-таки жук навозный, забодай тебя овца!
Николай тоже смеялся, но осторожно, чтобы не разбудить кашель, притаившийся в легких. Тихонько, сдержанно посмеивался старичок. Только один Генка сердился на Арвида за то, что тот обратил на них общее внимание. Быть в центре внимания Генка не хотел, но его самолюбие сладко щекотало сознание, что Леночка не одернула Арвида и тем самым как бы признала, что между ней и Генкой действительно что-то есть.
А Арвид продолжал выкидывать коленца, смешной, нескладный. Усердствуя, он так сильно выбросил ногу вперед, что брякнулся на спину, это еще больше развеселило весь вагон, и даже больной на секунду открыл глаза, но тут же снова опустил веки.
— Он очень забавный, твой приятель, правда? — сказала Лена. — Где вы с ним познакомились?
— В Красноярске, — буркнул Генка, недовольный тем, что Лена проявляет слишком много интереса к Арвиду. Его так и подмывало рассказать о том, с чего началось их знакомство, но Генка все же не стал делать этого.
— Не обижайся на него. — Лена опять взглянула снизу вверх, и это чуть запрокинутое лицо волновало Генку. — Насчет твоей слабосильности он явно сфальшивил. Видно, что ты спортсмен!
Генка тщеславно покраснел. Первый раз его назвали спортсменом, хотя он действительно занимался спортом, но бессистемно, без тренеров, потому что таковых в поселке не имелось.
— Ну, ладно, расскажи еще что-нибудь о себе, — попросила Лена. — Мне хочется знать всешеньки-все.
— Я уже и так много рассказывал, — смутился Генка. — Да и что интересного может быть в маленьком поселке? Ведь я еще ни разу по-настоящему не видел города…
— Неужели? — искренне удивилась Лена. — А откуда тогда ты знаешь музыку из опер и оперетт? Я слышала, как ты их насвистывал.
— Ну и что? — Генка пожал плечами. — Я ведь слушал радио и играл в духовом оркестре. У меня даже здесь есть труба.
— Правда? Это такая дудочка, похожая на горн? — Глаза Лены радостно заблестели, будто она, наконец, нашла то, что долго искала. — Что бы ты ни говорил, меня чутье никогда не обманывает. Я знала, что ты не такой, как все!
Эти слова опять польстили Генке, но он все же возразил:
— Мне кажется, что в нашем вагоне только Владимир Астахов не такой, как все. Я всегда думаю, что у него есть какая-то тайна.
— Владимир Астахов? Это красивый дядечка, который ухаживает за Мариной? Он интересный, но… Как бы тебе это сказать? Он… какой-то перегоревший.
Удивительно, но точно такое же ощущение было у Генки, когда он впервые увидел Владимира. Правда, теперь слово «перегоревший», пожалуй, уже не так подходило к Астахову: в последние дни он заметно изменился. А вслух Генка сказал:
— Все равно ты посматриваешь на этого «красивого дядечку», это даже Арвид заметил.
— Что может заметить мальчишка! — запальчиво и высокомерно воскликнула Лена и пальчиками потрогала Генкину руку. Это неожиданное ласковое прикосновение электрическим разрядом прошло сквозь тело Генки. — Нет, Владимир не мой герой. Мне нравятся такие, как ты. Знаешь почему? Потому, что ты… как будто летишь вперед. В тебе есть парус…
Лена говорила лестные для Генки слова, не глядя на него, она лепила его портрет из первых впечатлений, своего женского чутья и прозорливости. Генка был на седьмом небе.
— Но я бы не вышла за тебя замуж, — вдруг со смехом сказала она, а глаза были грустные.
— Почему? — Генка сразу упал с небес.
— Ты совсем еще маленький. — Это были остро ранящие слова, потому что для Генки в тот момент не было ничего обиднее сознания своей постыдной молодости. — Тебе еще надо расти и расти.
Если бы Лена смотрела на него с насмешкой, это еще можно было бы вынести, но она глядела ласково, даже с долькой зависти к его молодости, которой сама же и укоряла, и это было невыносимо.
— Владимир, конечно, старше, — мрачно проговорил Генка, невольно оглядываясь: не слышит ли кто-нибудь этот унизительный для него разговор.
А Лена почувствовала его беззащитность, она понимала: ей можно говорить что угодно — ей все простят.
— Скажи, Гена, сколько мне лет?
Генка растерялся. Он думал, что ей примерно столько, сколько и ему, — семнадцать.
— Семнадцать? — Лена невесело покачала головой. — Мне уже двадцать!
Двадцать! Ну и что же! Лене можно было простить и двадцать!
