На рассвете - Игорь Семенович Чемеков
Видя, что не развеселил приезжего, садовник предложил:
— Идемте. Все равно скучаете. Покажу, как мы их складируем.
Яблоки, имелось в виду.
Прошли в белокаменные врата. Со двора спустились по удобным порожкам в подвал. Звенит большая связка ключей, скрежещет решетчатая железная дверь, пропускающая воздух и надежная от воров. На вторую, капитальную дощатую дверь подвал закроют, когда устойчиво похолодает.
— Боже мой! — не удержался, воскликнул Братов.
Попал словно в метро. Сияние электричества, белоснежность гладкого сводчатого потолка и стен. Полки в четыре ли, в пять ярусов — словно яйцами бережно в три слоечка заполненные медно-бланжевою антоновкой, густо пунцовым в белую крапинку пепином шафранным…
Садовник картинным движением, избоченясь, включает рубильник и «метро» наполняет жужжание мощного вентилятора, ароматный ветер омывает лицо. Проходят медленно из конца в конец весь г-образный подвал. Садовник дает подержать наиболее яркий плод то такого, то эдакого вот сорта, принимает обратно и нежно кладет на место.
— Вот так мы и думаем сохранить на зиму. Эх! Гляньте, — это что? На новогоднюю елку повешать… Расхватает город и еще спасибо скажет!
2
Председателя нет и нет. После осмотра яблочного склада Илья Павлович решил и дальше без провожатых отправиться по другим, что называется, «объектам» хозяйства. Остановился на плотине пруда. По дощатому водосливу журчит тощенькая Шишляйка. Тихо дряхлеет, похожая на обыкновенную крестьянскую мельницу, бревенчатая электростанция.
Ржавеет без круговращения ее игрушечная турбина. С карниза свешиваются обрывки провода. Над конёчком тесовой крыши все еще прямо, как штык, торчит шпилек с деревянной крохотной пятиконечной звездой. Гидроэлектрическая старинушка малосильных рек отвалила в небытие, и уже давно в Горелом стокиловаттные генераторы гоняют стосильные дизеля, пожирающие озера солярки. «Вот мельница… Она уж развалилась… Веселый шум колес ее умолкнул…» И до чего же щемит сердце, когда смотришь на эту серенькую звезду, что в день праздника открытия сверкала рубиново. Скончался столетний дед Никифор Гудков, тот самый, что трясущимися руками, держа непослушные ножницы, перестриг красную ленту на митинге по случаю пуска первой в колхозе столампочковой машины. А ныне в колхозе не те масштабы, не те капиталы…
Опять Илья Павлович, как утром из кабины попутного грузовика, но теперь уже долго, спокойно любовался водонапорной башней, картинно вписанной в сочный ландшафт, — будто замок царицы Тамары! — теперь уже зная, что красавица эта стоит без полезной службы, воду в нее не накачивают, потому что множество скважин колхоза — в центре села, на фермах, на летних пастбищах, на полевых станах — гонят воду наверх с таким напором, что и к ним хоть прилаживай турбинки для добытия электричества. Но разве начисто просчитался Корней Мартынович, поспешив в свое время выстроить эту башню, — ведь он тогда еще не ведал, что бурильщики откроют самоизлив. Обождите, башня снова понадобится, хозяин найдет применение этому сооружению!
Тянутся горбылевые заборы с обеих сторон пути… «Окружен сплошным забором Александровский централ…» — приходит на память сибирская арестантская песня. Вот первые ворота. Братов входит, озираясь кругом, — не набросится ли и здесь на него песья стая.
Ого, ничего себе! Что-то похожее на «зону здоровья»…
В самом деле, будто вступил в некий курортный уголок.
В два строгих порядка расставились аккуратные белые корпуса, торцовыми фасадами выходящие на своего рода главный проспект. По фронтонам всюду аршинные цифры: 1952… 53… 55… 58… Кирпичная летопись наращивания общественного достатка. Между постройками огражденные штакетником бульварчики из акации, вязов, стройных елочек. Там и там высятся мачты громоотводов. Строгая линия электропередачи. На концевых столбах проспекта — огромные фары светильников. Можно себе представить — в любую беззвездную ночь здесь не проскочит незамеченною никакая даже блоха.
— Н-да! — вслух дивился Илья Павлович. — Ни кучки навоза!
Правда, не видать и скота. Лошади, конечно, в наряде, а коровы и овцы на выпасах. Выгульные дворы всюду ровные, утрамбованные копытами, прибраны под совок и метлу. Слыхал Братов, будто Корней Мартынович гипнотизирует и обезоруживает самых рьяных проверщиков, наезжающих сюда разбираться с жалобами колхозников, именно порядком на фермах. Неужели и с ним, с Ильей Павловичем, происходит теперь нечто подобное?
Зашел в пустую овчарню. И вдруг там, впервые за пребывание в Горелом, услышал громкое радио. Заливался рябинушкою известный уральский хор где-то по другую сторону запертых торцовых ворот. Может быть, в красном уголке? Заинтересованный, пошел кругом помещения и наткнулся на пост…
Дядька с морщинистым темным лицом, похожим на сушеную грушу, сидел на скамейке у входа в овчарню и сам с собой разговаривал. Увидев чужого, вскочил на ноги, покачнулся, схватился рукой за косяк, крикнул:
— А ну! Стоять! Ни с места! — и неловко опять сел на скамью. — Неча тута разгуливать! Садись давай, гражданин, какой ты там ни есть…
Братову пришлось подчиниться. Дядька, делая над собой усилия, пытался вести внушительный разговор, но хмель спеленывал его вялый язык, он больше булькал что-то невнятное, икая и взмахивая руками. Более внятно удавалось ему выразить лишь что-то по-матерному.
— Значит, вы, папаша, вроде охранника?
— Молчи! А сам ты кто? Папаша, не папаша? Я тута — все! Без мово ведома — никуды! Вота купил сабе радио. Да! Купил. И сижу слухаю, р-рас-с-тудыт-твою-мою…
— А я подумал, тут у вас красный уголок.
— Ага, красный. Я тебе — что? Не красный? Я восснадцтати лет воевал за Советскую власть! Не щадя свою молодую жизню. Понял?!
Братов заглянул туда, откуда слышалась музыка. То была дядькина сторожка, отгороженная в тамбуре кошары. Печник только что переложил ему плиту. Груда битого кирпича и утоптанной глины загромождала проход.
— Си-ди! Нето! Слухай, что я тебе буду… докладать! Председатель у нас — в-во! Ни хрена все вы не понимаете. Ездиют всякие…
— Почему, думаете, не понимаем? Вы хотите сказать, до Корнея Мартыновича здесь ничего не было. Это и так ясно.
— Н-ни… не было! Скрозь — пустошь! Понял?! А у меня лично, по-твоему, ничего нетути? Вр-решь! У меня за колхозом сто пудов. Сто! Еще с граммами. И выбирать со складов не хочу. Не нуждаюся!
— Ну, ладно, папаш, — начал подниматься со скамейки Илья Павлович. — Спасибо за беседу. Теперь пойду осматривать ваши
