Не самый удачный день - Евгений Евгеньевич Чернов
«Разваливается семья — кто страдает в первую очередь? Ребенок. Именно у него получается искалеченная жизнь, — думал Никита. — Я Веру гнал из дома? Нет. Все сама затеяла. Ей, видите ли, захотелось свободы. А что поставлено на карту? Судьба ребенка. Я бил тревогу, ходил в партком, предлагал Кольку оставить у меня, рабочего человека. Не получилось: у него есть ма-ать… Вот с нее и спрашивайте».
«Может, и Веру не в чем винить, — продолжал размышлять он. — Так судьба распорядилась, и нас не хватило друг для друга на всю жизнь. Но этого следователю не расскажешь: времени надо много, да и может не понять, если сам молодой и по личной судьбе благополучный».
Следователь действительно был молодым человеком. Вопреки ожиданиям Никиты, он встретил его вежливо, аккуратно подбирая выражения, расспрашивал о том, о сем. Знал ли Никита Григорьевич, что сын ведет антиобщественный образ жизни? Часто ли он виделся с сыном? Не просил ли тот у отца какой-либо помощи?
На эти вопросы Никита отвечал отрицательно. Вот так-то, гражданин-товарищ следователь, в случившемся моей прямой вины нет. У кого хотите узнавайте. А мать — да! С нее надо бы спросить строже. Следователь попросил говорить подробнее. Никита уважил его желание. Тогда следователь предложил рассказ о Вере, о ее человеческих, душевных качествах изложить в письменном виде. Никита подумал и отказался. Следователь не стал настаивать. Но все равно его просьба произвела на Никиту сильное впечатление. Словно заманили Никиту в мышеловку и он услышал, как щелкнула за спиной пружина.
«Он таких, как я, — подумал Никита о следователе, — наверное, тысячи перевидал. Его ничем не удивишь».
— Я еще сам не знаю, толком, кто из нас виноват в разводе, — неожиданно сказал Никита.
— Сейчас все так говорят. Смотрят телевизор, читают книги и выявляют несходство характеров. Вот, прочитайте и распишитесь.
Никита прочитал и расписался.
— Скажите, лейтенант, много дадите сынишке?
— Дает суд, а не я. Мое дело — провести следствие и подготовить материалы.
— Лет пять дадут?
Следователь посмотрел на Никиту:
— Думаю, дадут.
Никита посидел, прикидывая, сколько бы это значило — пять лет. Какой отрезок жизни могут вместить они? Выходило, очень много. За пять лет можно, начиная с нуля, стать водителем первого класса.
— Вот так все вышло… — вслух сказал Никита и пояснил следователю: — А все жена.
— Но вас-то родительских прав не лишали?
— Не за что, — сухо сказал Никита.
— Значит, и ответственность на двоих.
Тон следователя продолжал оставаться таким же бесстрастным. Это вначале даже несколько задело Никиту, который ожидал бурных споров о смысле жизни, о нравах человека вообще и обязанностях родителей в частности. Но ничего этого не было. На протяжении всего допроса тон следователя оставался бесстрастным. И вдруг Никита понял: молодой человек с лейтенантскими погонами рассматривает его как величину формальную, как обыкновенного свидетеля.
От него, Никиты, не видят никакого прока… Такого еще не бывало.
Шел на работу, а ноги не шли. Было предчувствие, что там ждут его сейчас со злорадством, посматривают на часы: где он, наконец, этот Никита Григорьевич?
«Ничего, — успокаивал он себя. — Не имеют права!» А что не имеют права, кто не имеет права — он и сам толком не знал. Не имеют нрава — и все!
Увидев Никиту в новом дорогом костюме и новой, еще ни разу не стиранной «водолазке», врачиха оживилась, заулыбалась:
— Ну вот, совсем другое дело! Сразу видно — режим наладили. Как огурчик, как юноша из средней школы.
Ее слова ободрили Никиту: как бы там ни было, личные дела есть личные дела, а работа есть работа.
Когда выписывал путевой лист, столкнулся в коридоре с Гордеем Васильевичем. Тот куда-то несся на всех парах. Но все же притормозил и сказал, как показалось Никите, даже с некоторой долей задора:
— Что, доигрался?
— Вы о чем, Гордей Васильевич?
Старик молчал, смотрел на Никиту. И Никита, как ни чувствовал себя растерянно и беззащитно, все же уловил — в задиристом тоне Гордея Васильевича тоже таится какая-то растерянность.
— Покалякать надо бы, — сказал Гордей Васильевич.
— Надо бы, — согласился Никита. — Мне сейчас в рейс. Я сам приду, Гордей Васильевич.
— Разведены-то хоть официально?
— Естественно.
Гордей Васильевич помолчал, опустив голову, и пошел дальше по своим делам. Никита посмотрел ему вслед. Кажется, пронесло.
Было бы совсем скверно, если бы у него не было Антонины. Человек спокойно может жить на земле лишь тогда, когда точно знает, что живет еще хотя бы один человек, который думает о нем самым лучшим образом.
Василий Захарович, когда Никита снял в кабине пальто, удивился и сразу прицепился с вопросами:
— Ты откуда такой красивый? — Из загса.
— Ладно тебе, я серьезно. Ты чего вырядился, как жених?
Никита покосился на сменщика и подтвердил:
— Я тебе точно говорю: думаю создавать семью.
— Если это правда, познакомил бы, — приосанился Василий Захарович.
— Да ты видел ее. Помнишь, ту, с «штучным лицом»?
Василий Захарович от удивления присвистнул.
— Ну, Никита, ну даешь… Такую женщину… Ну, сукин сын…
Так отрадно, так невыразимо приятно было слушать слова Василия Захаровича, что Никита чуть руль не выпустил. А что, елки-палки? Так оно и есть!
— Меняетесь, наверное, — ее квартиру и твою? Комнаты на четыре, поди?
— Меняться ни к чему. Будем жить у нее, а моя квартира пусть остается как резерв. Дети подрастут, заведут семьи, их куда-то девать надо.
— Верно, — вздохнул многодетный Василий Захарович. — Им жилья нужна прорва. Тут остаток жизни самим пожить бы, да где там.
— Ладно прибедняться, — сказал Никита. — Тебе любой позавидует: большая дружная семья.
— Тоже верно, — сказал Василий Захарович. — Большая семья — это счастье. Но все равно, как-нибудь по праздникам выпьем со старухой четверочку, разомлеет она и сразу; дед, а дед, вот бы одним пожить хоть чуток. Но это блажь, конечно. Я, Никита, чувствительный человек: всех жалею, у кого чего плохо. Старых и больных очень жалею, но больше всего, Никита, жалею старых одиноких людей. Вот тут уж действительно, хоть расшибись, но ничем не поможешь.
Василий Захарович не знал, что своими рассуждениями изменил настроение Никиты. Правду говорит Захарыч, так говорит, словно ему, Никите, проповедь читает. И, чтобы переменить тему разговора, он спросил:
— Скажи-ка, Василий Захарович, как друга спрашиваю, тут про меня ничего лишнего не болтают?
— Про тебя? — удивился тот. — А чего про тебя болтать?
— Ну, разное…
— Нет вроде. Чтобы говорили, надо сделать или что-нибудь плохое, или, наоборот, что-нибудь
