Михаил Соколов - Искры
— Бросай хутор, Левка. Женись и уходи отсюда!
Глава седьмая
1
Дороховы молотили.
Возле балагана виднелся небольшой ворох пшеницы, немного поодаль — приплюснутая к земле скирда, куча половы.
На почернелом, старом брезенте-лантухе в ряд стояли Игнат Сысоич, Настя и Леон, веяли зерно. Сидя на корточках, Марья выбирала крупицы земли, пустые колосья.
— Ниже держи, дочка, зерно в полову идет, — заметил Игнат Сысоич. Он был в жилете, надетом поверх рубахи, лицо его почернело от пыли, и было видно, что Игнат Сысоич сильно утомился. Но он продолжал веять.
Дул порывистый западный ветер. Из-за бугра выползали синие тучи, грозились непогодой, и Игнат Сысоич торопился. Наполняя цыбарку до отказа, он высоко подымал ее над головой и, встряхивая, сыпал зерно на старый брезент. Работа муторная. Опоздал опустить цыбарку — ветер унес зерно в сторону вместе с половой. Не поднял цыбарку в нужный момент или поток пшеницы не уменьшил — полова пошла в зерно.
— Вот губодуй, прости господи! — пожаловалась Настя, изнеможенно опуская цыбарку.
— Бросай, отец, все равно дела не будет, — посоветовала Марья.
— Нельзя, дождик заходит. Как-нибудь перевеем, что ж теперь делать?
Леон собрал полову, стал перевеивать. Остья и пустые колосья вихрем полетели в сторону, стлались по земле золотой дорожкой, но на брезент редковатой струйкой сыпалось зерно.
— Видите? — глазами указал он на пшеницу. — Придется заново перевеивать.
Игнат Сысоич крепился: веять было тяжело, а ждать ровного ветра — рисковать урожаем.
— Перевеять недолго, — сказал он ободряюще и, наполнив цыбарку, поднял ее на уровень головы, ловким движением рук пустил небольшую струю половы. Но ветер вдруг усилился и вместе с половой веером рассыпал зерно по сторонам. Терпение Игната Сысоича иссякло: он остервенело швырнул свою Посудину на ворох и сел на каток в стороне.
— Бросайте! — с досадой махнул он рукой. Немного погодя он надел пиджак и куда-то ушел, а через несколько минут был на току Нефеда Мироныча.
Ток Загорулькиных обступили две огромные, длинные скирды. У одной из них стояла арба, и с нее длинными вилами работник подавал тяжелые снопы наверх другому работнику.
На току, как муравьи, сновали человек пятнадцать рабочих. Одни в сверкающих на солнце ведрах подносили зерно от ворохов к веялке, другие веяли его, насыпали в мефки, взвешивали, третьи складывали мешки в стороне в бунт, и никто не стоял без дела.
На большом новом брезенте золотым курганом высился многопудовый ворох ячменя, рядом с ним пирамидой подымался вверх ворох намолоченной пшеницы. Возле нее, хлопая крыльями, пылили две веялки, суетились белолицые от жировки девчата.
Игнат Сысоич подошел к высоко стоявшей на колесах будке, несмело заглянул в распахнутые двери. За будкой с теневой стороны загремел цепью кобель.
Алена вышла из будки, крикнула на собаку:
— Пошел, Рябко! Цепь готов порвать, медведь окаянный! Игнат Сысоич поздоровался и заметил, что в одной руке у нее был нож, а в другой — картошка.
— Обед варим? Помогай бог!
— Спасибо, дядя Игнат. Чищу картошку, да ну ее! Лучше бы веять, чем в этой бане сидеть под железом.
— Успеешь еще, дочка, навеяться в жизни. Чисть, покуда можно, — ласково сказал Игнат Сысоич, а сам подумал: «Ловкая невестка! Глаз у тебя, сынок, не дурак»… И спросил, где Нефед Мироныч.
Алена силилась держаться спокойно, но это было не так легко, и глаза выдавали ее смущение. Ведь перед ней стоял будущий свекор, да еще называл ее «дочка»!
— На косилке батя, за курганом… Я сбегаю, — ответила она и спрыгнула с порожка. Но Игнат Сысоич велел ей заниматься своим делом и пошел через ток.
«Дочка… Должно, знает дядя Игнат… Господи, и какие хорошие люди есть на свете!» — думала Алена, провожая его признательным взглядом.
Завидев у верхних гонов лобогрейку, Игнат Сысоич зашагал к ней. Лошади, как по метке, ровно шли вдоль высокой стены гарновки. Потный и серый от пыли, на косилке сидел постоянный работник Загорулькина — Семка, вилами караулил валок: только один скинет — другой у ног уже теснится, и некогда было Семке ни вздохнуть свободно, ни мокрую рубаху от спины оттянуть, чтобы хоть на секунду пропустить воздух к потному телу. А кучеривший Яшка все подстегивал лошадей.
— Машина! — усмехнулся Игнат Сысоич. — Железо косит, а человек мается… Как вареный сидит! А ну-ка, цельный день так?
Яшка узнал Игната Сысоича, остановил лобогрейку и бойко крикнул:
— Здорово дневали, дядя Игнат!
— Слава богу, «племянник»! А ты чево это, как пугало на бахче, уселся? Гляди, парень, штаны потрешь от такой работы… Отец где?
Яшка, нисколько не смущаясь, смеясь, ответил:
— Мы напеременки, дядя Игнат: пять кругов я, пять кругов Семка. Отец, видишь, других до машины не допускает. Вот и паримся. Да вон и сам он идет…
Нефед Мироныч степенно шагал между копнами. Слышался его сердитый, жесткий голос:
— Кто так кладет? За что я вам деньги плачу? Чи у вас руки отсохли?
Заметив Игната Сысоича, он свернул к нему, вяло подал руку. От Яшки он узнал, что Оксана действительно вроде как в родстве с помощником наказного атамана, и хотя она ему не понравилась, он считал, однако, что она, а стало быть и Игнат Сысоич, могут ему пригодиться при выборах хуторского атамана.
И он ласково, стараясь загладить прошлую свою вину, спросил у Игната Сысоича, зачем он пришел.
Игнат Сысоич сказал, что хочет попросить веялку на день-два. Нефед Мироныч задумчиво почесал черную бороду, как бы что-то рассчитывая, и с живостью ответил:
— Та-ак. Значит, веялочку надо? Что ж, можно это. Мы люди не чужие. Пойдем на ток, побеседуем.
— Постой. Ты ж покажи, как ты ей управляешь, косилкой.
Нефеду. Миронычу хвалиться лобогрейкой — что бутылку хорошей водки выпить.
— С дорогой душой, Сысоич, — согласился он и стал объяснять, показывая на пальцы бруса. — Это вот зубки. Они промежду хлеба как гребень идут, штоб, значит, колос ровнее попадал под косу. А то, в середине их, видишь? То ж самое и есть коса.
Игнат Сысоич прикинулся удивленным:
— А-а, вон оно как!
— А это ходовое колесо. Оно так придумано, что, когда машина идет, от него вон теми зубчиками другое колесо в середке крутится…
— Ишь ты!
— И сюда отдает. А это косогоном зовется, косу туды-сюды гоняет.
— Ловко.
— А это крылья. Они стеблины пригинают, штоб ловчее резать. А коса тут как тут: чик — и готово, а ты вилами только скидай заместо игрушки, — говорил Нефед Мироныч, но Игнат Сысоич уже видел, какая была спина от этой «игрушки» у Семки.
— Хитро придумано! Она с чужой земли аль у нас сработана?
— С чужой. Где уж нам! — Нефед Мироныч важно надул щеки и наставительно заметил — Да и зачем это нам, Сысоич?
Нам за пшеничку этих штук из-за моря сколько хошь привезут… С чужих, с чужих государств она.
Когда проходили через ток, Игнат Сысоич заметил, как при их появлении сильней зашумели веялки, более прежнего засуетились вокруг них девки, поднося зерно, отгребая провеянное, и он подумал: «Пятнадцать копеек в день платит, да и то небось не каждой, а соку выжмет, что и за полтинник не наешь».
— Чего раскрутил, чего раскрутил? Не знаешь, зерно пойдет в полову? Чи скоро надо? — незлобно пожурил Нефед Мироныч высокого худощавого парня, крутившего первую веялку, и, обернувшись к Игнату Сысоичу, как бы желая подчеркнуть, что он вовсе не строгий, пожаловался: — Вот видишь? Нету хозяина — чуть шевелятся, а покажись — готовы враз все вороха прокрутить.
— Да они, вроде, славно веяли, — я видал.
— То чужому человеку показать: мол, поглядите, как мы работаем! Ты их не знаешь, а я душу каждого вижу насквозь.
Они вошли в будку. Склонившись над низким столиком, Алена резала помидоры и лук, то и дело смахивая рукавом пот со лба. Накаленная солнцем оцинкованная железная крыша будки дышала жаром.
— Может, по рюмочке пропустим? — предложил Нефед Мироныч.
Игнат Сысоич готов был не поверить своим ушам, но объяснил это неожиданное гостеприимство влиянием Оксаны на Яшку, а того на отца, — и согласился.
— Да ежли по одной — можно. Я забыл уж, какая она и есть, от начала пахоты не пробовал.
— Наше дело такое, брат: зиму гуляй, а уж летом — ни-ни.
Нефед Мироныч подчеркнуто-ласково попросил Алену, чтобы она подала чего-нибудь закусить, и достал полбутылки водки.
Алена, удивленная не менее Игната Сысоича, думала: «Уж не меня ли пропивать будут?» Поставив на столик помидоры с луком и тарань, она удалилась в тень за будку, продолжая свои кухонные дела и слушая, о чем отец разговаривает с Игнатом Сысоичем. Но она обманулась в своих предположениях. Нефед Мироныч сначала говорил о том, о сем, но, когда в полбутылке осталось на донышке, повел речь более смело:
