Черная шаль - Иван Иванович Макаров
Только в лесу вдруг опомнилась я: ведь не Петю я везу, не его, ведь не его голос-то — «Гони!» Как же это? Как же? А Петруша, а сынок? Вдруг как заржет мой седок, как захохочет. Сразу я узнала его, ржанье-то его лошадиное я навсегда запомнила с того дня, когда он разукрасил так наш памятник царю-освободителю.
— Николай! Ты ли?
— Прасковья! Ха-ха-ха! Я теперь князь. Ты ведь князя везешь. Князь Дульский, го-го-го! Каким почетом меня тут обхаживали! Сапожки даже, пустили заказать со стражником. Ха-ха-ха!
«А как же, — думаю, — Петя-то? Где же он-то, с ним-то что?»
У Николая спросить, да где же тут: он вконец обалдел.
— Чей это рысачок, Прасковья? Уж не Михайлы ли Кренева? Ах, живоглот иродов! Хлестнем его, ирода. Ха-ха-ха!
В верстах восьми от города велел мне Николай остановиться. Спрыгнул он с тележки и говорит мне:
— Ну, Прасковья… — замялся вдруг. — Ну, вот что: давай я тебя поцелую, вот что. Я теперь вот, прямиком… Да! А Петруха твой как?
Вот тебе так!
Распрощался со мной сокол ясный Николай Парфенович, обещал разузнать все и весточку подать, скрылся, и след его простыл. И осталась я в лесу, в темном, в дремучем, одна-одинешенька. И зоря-зорька алая на небе гаснет.
— Петя! Ау, сынок! Ау, красное солнышки!
Я ночью к селу подъезжала — облака откуда-то надвинулись, сыростью потянуло, все смутное, кое-где огоньки тусклые, придавленные, да и село-то все придавлено, да и жизнь-то вся приглушена. А еще ощутимей сделалась мне на сердце вся эта придавленность, что жизнь-то моя расползлась надвое: жила-была в селе сельская баба Прасковья Горянова, а тут вдруг другая, городская, жизнь ей боком показалась. Да еще самым острым своим углом: ни в селе — родни, ни в городе — привета. Ни в кусту, ни в болоте.
Ну что, ну что родного вот в этом темном хайле, в этих тусклых огоньках? А в городе что? А там что? Утроба, утроба, в которой задыхается мой Петя.
Вышло, что сельскую бабу с корня смыло, куда-то вкривь, вкось, вверх потянуло. Ну, куда, куда тянет? Куда гнет? К чему воротит? Литераторы мои, ясные мои головушки, колхозные старатели, вот бы вы тогда мне объяснили, растолковали, на какой козырь упадет-упадет вся моя жизнь. Тогдашние минутки мои, часики мои, деньки-ноченьки дались мне горшей самой горькой тюрьмы-каторги.
Уж не оттого ли и кидало меня так: от гордыни к смирению, от слез к злобе, от тоски к буйству, а под конец швырнуло на самое отчаянное бандитство?!
В село я въехала. Вдруг заныло у меня сердце. Такая впилась, такая тревога забила, что впору в голос плачь. И все мои мысли, все мое беспокойство щемящее на Мане Казимировой сосредоточилось. Отчего? Почему? Иль, знать, запредчувствовала я, что к окончательной погибели иду? Так ведь я тогда отчетливо предвидела, что я заблудилась, что меня леший водит, кружит, аукается со мной. Но я-то тогда думала-полагала, что один есть узел у меня: Петрушу вырвать да Маню для него отвоевать. До того я тогда темна была, что никак не чаяла, что этот мой узел крепко-накрепко сплетен со всем и вся в жизни, что мой узел не что иное есть, как узелок в большой-пребольшой рыбацкой сети — отовсюду ниточки, прицепочки, узелочки-узелки. Уж вот теперь-то лишь я твердое себе убеждение нажила, что, порвись один узелочек, и другой распустится, и третий, и коли вся сеть развяжется, так одним узлом, сколь он ни крепок, все одно щуку не словишь. Так я и про всю жизнь, про все государство думаю: чем больше мы, Прасковьи Горяновы, свихнемся, тем больше и в государстве свиху.
Слезла я с тележки, привязала вожжи да и пустила рысака — найдет дом, не маленький. А сама зашагала прямехонько на Миллионный порядок, к Мане Казимировой.
И вот иду я все быстрей, все быстрей, а мысли мои, а чувства мои перепутались, перемешались, столклись в кашу — только чувствую в себе уверенность нерушимую, что сейчас все произойдет, все объяснится и все-то решительно поймет она у меня, всему уступит, покорится, а пожалуй, расплачется, и поведу я ее, ярочку пушистую со слезками на глазах, к себе в дом ждать-ожидать весточки от Петруши.
И слов у меня никаких наготове не было, и поступить как — не знала, вот только, думаю, на коленки перед ней, нет — рыбкой, в ножки поклонюсь: пойми ты, почувствуй, Маня, всю горечь мою, все мое сокрушение.
Все быстрей, все скорей, вот и Миллионный порядок. А только где же изба-то Казимирова? Где она живет, Маня? Как же ее отыскать-то? Тут и быстрота моя с меня соскочила. Вдруг оробела. Хожу-брожу в темноте, оглядываюсь, прислушиваюсь и вдруг подумала: а что, да как мою эту украдчивость за воровское что-нибудь примет кто, или вдруг пожар вспыхнет тотчас, назло мне вспыхнет, осветит меня: как ты тут очутилась, к чему подкралась, чего искала? А ведь разве понять, разве поверить, что очутилась-то я тут, искала-то я, кралась-то я для того лишь, чтоб рыбкой перед Маней упасть?!
Слышу вдруг, где-то тихо-тихо поет кто-то, голос хоть и нежный, но сиплый, глухой:
Разведу чудный сад над рекою,
В том саду будет петь соловей,
Под душистою веткой сирени
Целовать тебя буду смелей…
Никогда я не слышала, как она поет, но сразу догадалась, что поет она, именно она, никто другой. И песня ее — такую именно песню она и может и должна петь. И слова такие, и голос такой. Она! Она! Да и знаю, кому поет. Знаю, у кого под крылышком трепещет, дрожит.
Захлестнуло меня опять, шепнул мне из темноты леший, а я словно милому откликнулась: о сирени поешь, о душистой веточке тянешь, о соловушке. Да утешишь ли его садиком-то? Да удержишь ли его под душистой веточкой, уведешь ли ты его на сиреньке-то? То ли ему нужно, о том ли он думает, прижимая тебя под крылышко?
Ну, Манька, держись ты теперь! Крепись ты теперь!
Тянем-потянем.
Дома Михайло Кренев ждет. В
