Черная шаль - Иван Иванович Макаров
Сначала — бесцельно, а потом мне сказали, что в тюрьме этой сидит за корову наш сельский немой Иван Новиков и будто наши кое-кто видятся с ним, обмениваются знаками. Содержится будто он в четвертом окне к соборной церкви, во втором этаже.
У этого-то, четвертого, к собору, окна я и просиживала до поздней ночушки, а затем домой плелась. Сначала меня городовой прогонял, но я схитрила и разжалобила его, один раз пожилой офицер какой-то за меня вступился. Замечу, что офицера я этого примечала уже несколько раз: он на меня все посматривал, и, как потом оказалось, что ему было поручено относительно меня.
Выследила-таки я немтыря нашего, о Петруше ему знак сделала, спросила. Оказалось, он не знает ничего, но обещал узнать там, разведать. В другой раз высмотрел меня опять немтырь наш и показывает мне что-то — не понять. О Петруше опять ни весточки, ни намека, а показывает что-то про мельницу, про высокого человека, о каких-то начальниках, которые будто схватили кого-то, скрутили.
Уж не Петю ли, думаю, скрутили да прикончили, может, не мельница, а виселица?
«Моего?» — делаю я ему знак.
— Моего? — шепчу я, показывая себе на сердце.
Нет! Не то! Так и не поняла.
Как на грех эти знаки мои, этот «разговор» мой с немтырем снова растревожили городового, чуть в участок не поволок меня. Вот тут опять и вмешался тот офицер. Отпугнул он городового от меня да говорит мне:
— Пойдем-ка, милая, я, может быть, охлопочу кое-что перед начальством.
Замечу кстати — недавно я узнала, что офицер этот теперь очень известное всем лицо, и уж быть или не быть, а я непременно увижусь с ним и в подробности откроюсь ему во всем теперешнем моем душевном состоянии. Очень мне теперь этого хочется.
Отошли мы с ним. Он, не останавливаясь, говорит мне потихоньку:
— Вот что, Прасковья Федоровна, скажи — лошадь, хорошую, быструю, можешь достать?
Мне сразу на Михайлы Кренева рысака мысль блеснула. «С душой, — думаю, — его иудиной вырву рысака».
— Могу, — говорю.
Назначил он мне через два дня, как сейчас помню, во вторник на фоминой неделе, в семь часов вечера стоять на Малиновой улице, около дома номер 13, с вывеской сапожника Некрасова. Ни раньше не приезжать, ни опоздать.
Рассказал мне все, объявил мне все, а я слушаю да каждое словечко, каждый знак его ловлю, молюсь на него, — Петю, думаю, Петрушу моего вырву опять.
Тут вдруг насторожился мой офицер да и я-то заметила, что очень уж круто свернул с противоположной стороны какой-то барин в шляпе, с тросточкой, и за нами пошел. Офицер мой остановился вдруг (в шляпе-то этот тоже уткнулся в витрину аптеки) да ни с того ни с сего громко, во весь голос:
— Так что, милая, сынок твой второго «Георгия» у меня получил, на отменном он у меня в батальоне счету. Герой, прямо скажу, герой!
Тот, в шляпе-то, прочь зашагал и не дослушал всего.
В понедельник с вечеру решилась я сказать Михайле Креневу, чтоб он мне рысака назавтра запряг. Только вдруг струсила я: взялась вот, вызвалась вот Петю вывезти, а на чем, а как? Уж лучше бы мне тогда же и упросить офицера о лошади. Ужели не нашлось бы у них там, у Петиных друзей-товарищей, подходящей лошади?
А вдруг откажет Михайло? И вдруг уряднику донесет, что, мол, рысака зачем-то Прасковья требует запрячь? И меня проследят, подкараулят да и всех решительно через меня накроют? Покору-то, стыда-то какого я могу нажить на свою голову да на сыновью судьбину!
Михайлу в те дни я почти не встречала. Так уж он все нарочно подстраивал, крутил, чтоб одну меня оставить да со стороны на меня полюбопытствовать. А отчасти и дела его отвлекли, свои хозяйственные: в те дни он деньгу лопатой загребал к себе с казны. Он как раз тогда нанял к себе в работники всех наших сельских сапожников, хоть сам он и не был сапожником, и подрядился на интендантство сапоги на солдатиков поставлять.
В этот день, в понедельник, я до самого вечера крутилась около него, да заговорить о рысаке никак духу не набралась. Он же, видать, понял, что у меня дело к нему неотложное приспичило. Затемно ушла я домой, решилась поджидать, когда мастера ему работу сдадут, разойдутся, тогда, дескать, и попрошу.
Сидела я тогда у окна да следила за его воротами: мол, не уехал бы куда, — он в те дни то и дело в город за товарами для мастеров оборачивал. Сижу, поджидаю, обдумываю, как бы мне к нему подластиться, чтоб поаккуратней все вышло насчет рысака.
И вдруг сложилось у меня в голове, что главный пункт в моей жизни наступил. Все, думаю, все подвелось к одному, все в один жгут скрутилось — и Петю из когтей вырвать, и Маню, царицу мою животворящую, взять, укрыться с ними в глушь, в самую распротайгу, а там и подсмотреть исподвольки, как удобнее, как ловчее прихватить жизнь за жабры, чтоб уж не сорвалась как вот до сих пор. Да выразишь ли, что мне тогда захотелось! Вот захотелось, чтоб все по-моему, на мою, на Петину руку все образовалось. Вот и поперла у меня тогда мысль в самую дурацкую, во вредную сторону. А пуще того, припомнился мне тогда один недавнишний страшный случай, который мне всю человеческую жизнь как на картине обозначил и всю ее хитрость открыл.
В самую гололедицу, еще в апреле, когда я только-только в батрачки угораздила, хозяин мой Михайло подрядился пригнать табун мобилизованных лошадей, почитай за триста верст, в город Тамбов из нашего города. Лошадей собралось до четырехсот. Железная дорога была вчистую забита: тут и пушки, снаряды, тут и раненые, тут калеки, тут полковники, генералы со своими бабами гулящими, и беженцы, и беженки. Да мыслимо ли лошадям дождаться своей отправки, своего череду? Собрали, свели, поотнимали у мужиков, а у самих ни сена, ни укрытья теплого, ни уходу.
Запаршивели лошади, дохнуть начали, падать начали, — властям лишь бы избавиться от них, от себя спровадить.
Когда Михайло вызвался табун прогнать в Тамбов да получил такую бумагу от властей, по которой он не обязан отвечать, если дорогой лошади упадут, и когда он меня, да брата своего Федьку, да еще четверых нарядил на этот путь, — вот тогда я и насмотрелась страстей. Вот с той поры и запала мне, а теперь и открылась некоторая хитрость в жизни.
Видал ли кто-нибудь
