Николай Фере - Мой учитель
— А Денис где? — спросила Елизавета Федоровна.
— Не знаю, мы разошлись с ним,— ответил Жора.– Ну, он-то вернется с пустыми
руками! Не та голова!
Весело подмигнув улыбающейся Тасе, Жора с геройским видом вышел из кухни.
Когда после сигнала ко сну дежурный воспитатель обходил спальни, кровать Дениса
Горгуля оказалась пустой. Но Антон Семенович встретил это сообщение спокойно: он
хорошо знал настойчивость Дениса и понимал, что Горгуль не вернется, пока не выполнит
поручения.
Запыленный, усталый, еле передвигая ноги, Денис утром вошел в кабинет Антона
Семеновича, когда там находились уже не на шутку взволнованная Елизавета Федоровна,
Жора и другие ребята. Денис молча поставил на стол маленькую плетеную корзинку.
— Лимоны? — спросил Антон Семенович.
— Лимоны не лимоны, а почти лимоны... Посмотрите сами,— тихо ответил Горгуль.
Елизавета Федоровна быстро распаковала корзинку и вынула оттуда два прекрасных
желтоватых плода.
Денис рассказал, как он добыл эти «почти лимоны».
От одного харьковского садовника он узнал, что где-то возле станции Казачья Лопань,
в каком-то совхозе, работает старик-селекционер, который успешно выращивает у себя в
теплице лимоны. Денис немедленно отправился на вокзал и сел в дачный поезд. Но в
Казачьей Лопани оказалось несколько совхозов, и только к одиннадцати часам вечера поиски
Дениса увенчались успехом. Он нашел старика-селекционера в десяти километрах от
станции, в каком-то безыменном поселке. Долго не мог его добудиться, а когда садовник
пришел наконец в себя, Денис узнал, что у того есть сейчас всего три плода гибрида лимона,
которые он хранит специально для выставки.
Обычно молчаливый, Горгуль на этот раз был так красноречив, что садовник довольно
быстро согласился уступить парочку своих гибридов для Горького, если, конечно, директор
совхоза даст на это разрешение. Пришлось Денису будить и директора. Тот потребовал от
ночного гостя документы. И тут выяснилось, что в спешке Горгуль не только не захватил
отношения из колонии, но даже забыл взять с собой удостоверение колониста. Лицо Дениса
выразило при этом такое безысходное отчаяние и горе, что директор совхоза махнул рукой:
«Ладно, берите экспонаты под расписку, денег не надо, пусть это будет наш подарок Алексею
Максимовичу!» Садовник тщательно упаковал плоды — результат своей многолетней
опытной работы — и попросил только обязательно сообщить ему мнение Горького об их
вкусе... Не теряя ни минуты времени, Денис сразу же отправился на станцию и вернулся в
Харьков первым утренним поездом.
– 47 –
Жора хотел было посмеяться над «почти лимонами» Дениса, но строгий взгляд
Антона Семеновича заставил Новикова прикусить язык. Антон Семенович поблагодарил
Горгуля и приказал ему сейчас же идти спать, а сам пошел к Алексею Максимовичу, который,
как сообщили ребята, уже встал и отправился на прогулку.
Алексей Максимович захотел посмотреть наши поля.
Мы как раз закончили подготовку трактора с двумя сенокосилками к выезду в поле
для косьбы смеси вико-овса.
Старший тракторист Беленький сел за руль. Алексей Максимович устроился на крыле
трактора и предложил Антону Семеновичу занять другое крыло. Я встал сзади, на прицепной
серьге, и мы тронулись в путь.
Алексей Максимович с живейшим любопытством оглядывал наши угодья.
Еще издали, только завидя Алексея Максимовича, ребята из сводных отрядов,
работавших на полях, сложив рупором ладони, начинали во всю мочь звать его к себе.
Растроганно улыбаясь, он им приветливо кивал головой, держась обеими руками за крыло
трактора.
— Замечательно у вас тут! — перекрывая шум мотора, громко говорил Алексей
Максимович, обращаясь к Макаренко.— Я помолодел среди ребят. Как дружно работают, как
дружно веселятся! Новая, именно новая жизнь, по-настоящему советская, бьет у вас полным
ключом...
Мы подъехали к участку, который надо было скосить. Антон Семенович спрыгнул на
землю, а Горький решил следить за работой, оставаясь на крыле... Ребята, сидевшие на
косилках, быстро перевели их в рабочее положение, включили режущие аппараты.
Алексей Максимович, наблюдая за механизированной косьбой, восторженно говорил
о мощи человеческой мысли, создавшей такую простую и умную технику, расспрашивал, за
какой срок можно научиться управлять трактором, как часты поломки машин, какова их
производительность, вспоминал свои ранние годы и сравнивал тяжёлый ручной труд
крестьян в старой России с высокопроизводительным трудом в советском механизированном
сельском хозяйстве...
Заметив колонистов, вручную обкашивавших углы загона, Алексей Максимович
попросил Беленького остановиться, соскочил с крыла, взял косу и присоединился к
работающим ребятам. Косил он умело и удивительно легко, казалось, без всякого
напряжения.
— Как, Антон Семенович, примете меня в колонисты, — шутливо спрашивал он,
взмахивая косой.— Боюсь только, что на совете командиров будете драть меня за всякие
провинности, не простите ни одного огреха...
Потом, отирая пот с лица, продолжал:
— И хорошо сделаете, что не простите! Новую жизнь на огрехах не построишь...
Наверное, нелегко было вам все так отлично организовать и устроить! Дурное наследье в
душах ребят, как и старый уклад в самой жизни, живуче, его не выкорчуешь сразу до
основания. А надо! Ну, а как ваши коллеги по педагогике, о которых вы писали мне в
последнем письме, всё ещё не поддерживают ваших начинаний? А кое-кто, наверное, ведь и
мешает, а?
Горький бросил пристальный взгляд на Антона Семеновича.
— Я ведь встречал противников вашего опыта. Но со мной они боялись
откровенничать и спорить не решались...
Я понял, что Антон Семенович до сих пор еще не рассказал Горькому о том, что
произошло, о своём предстоящем уходе из колонии, и подумал, что он заговорит об этом
сейчас в ответ на прямой вопрос Алексея Максимовича. Но Антон Семенович спокойно
сказал:
– 48 –
— Конечно, нелегко нам было. Особенно в первые годы... Об этом можно целую книгу
написать. А что касается противников, Алексей Максимович, то это правда, мешают они, и
бороться с ними, пожалуй, потруднее, чем со старым наследьем в душах ребят. Чинуши,
начётчики от педагогики, они тебя и цитатами и решениями засыплют. И складно у них
получается, да только на словах, на бумаге, а на деле... Впрочем, до дела они не доходят,
пуще всего боятся они этого самого дела, — улыбнулся Антон Семенович.— Долгой еще
будет борьба с ними, Алексей Максимович, и нелегкой. Ну, да ничего, справимся...
Ясно стало, что Макаренко намеренно не хочет рассказывать Алексею Максимовичу о
своих бедах, не хочет огорчать и заставлять волноваться Горького в эти радостные часы его
встречи с теми, кто гордо называл себя горьковцами.
Обратно мы шли извилистой тропинкой, что бежала вдоль пологого склона широкой
долины, которую пересекали Южная и Северо-Донецкая железные дороги. Захватывающе
прекрасный вид открывался перед нами: до самого горизонта – сады, сады, яркозелёные поля
и луга на одном склоне густо заселённой долины и темнеющие леса – на другом.
— Как легко здесь дышится!.. Мне этот вид напоминает что-то знакомое, а что,
вспомнить не могу... — тихо, словно про себя, сказал Алексей Максимович.
Некоторое время он шел молча, потом стал рассказывать о своей жизни за границей, о
том, как в самых различных слоях европейского общества пробуждается желание узнать
правду о советских людях, а также о том огромном впечатлении, которое производит на
честных людей всех стран революционное новаторство советского человека во всех областях
жизни.
— И ваш педагогический эксперимент с его блестящими результатами имеет, уверяю
вас, мировое значение... — говорил он Антону Семеновичу. — Вы должны, обязаны, сделать
его достоянием прогрессивных педагогов всех стран. И чем скорее, тем лучше...
Взволнованный этими словами Горького, Антон Семенович стал доказывать, что им
сделано еще очень мало в научной разработке новых проблем советской педагогики, но
Алексей Максимович, посмеиваясь, отвечал ему;
— Не скромничайте, Антон Семенович, не нужно, надо знать истинную цену своей
работе!
Когда стали уже ясно видны стены Куряжского монастыря, Алексей Максимович
вдруг приостановился.
