Вадим Павчинский - Орлиное гнездо
— Так ты ведь ее уже продал, — усмехнулся все тот же матрос.
— Продал потому, что семья с голоду подыхает. А теперь — раздумал продавать.
И Егор решительно переступил комингс кубрика. Следом пошел клепальщик. Потом нехотя, не глядя в сторону Егора, поднялся с койки споривший с ним матрос. Они вышли на палубу, подхватили с собой ничего не понимающего боцмана и кинулись к капитанскому мостику. В это время пароход страшно тряхнуло, он застонал, заскрежетал весь и — остановился. Егор, потеряв равновесие, упал. Когда он поднялся, рядом с ним стоял Изместьев.
— Ну-с, господин Дерябин, — говорил сам с собой капитан Изместьев, — а теперь попробуйте-с получить вашу страховочку. Дудки! Пароходик цел-целехонек. Теперь вам, господин Дерябин, потребуется снять его с мели, отремонтировать и вылететь со всеми расходами в трубу!
Капитан довольно потирал руки: он отомстил купцу за всё. И, как это ни показалось вначале странным Егору, спас пароход. Найми Дерябин другого капитана-аварийщика, тот, может быть, добросовестно выполнил бы наказ хозяина. Но Изместьев слишком любил море, чтобы пойти на подобную измену морскому уставу. Он согласился, сразу же сообразив, какую злую шутку сыграет с ожадневшим купцом.
«Аркадия», сильно накренясь, стояла у самого берега, носом она уткнулась между двух обросших зелеными водорослями камней. Тихая бухточка Аскольда, защищенная от ветров, стала временным прибежищем старенького парохода. За бортом била прибойная волна, и корпус «Аркадии» слегка покряхтывал от этих уже не опасных ударов моря…
Портовое начальство учинило следствие по поводу аварии. Изместьев не скрывал преднамеренности и сговора. Капитана судили и упрятали в тюрьму.
Дерябина сразило предательство и вероломство Изместьева. Он ковылял по комнатам своего особняка, выходящего окнами на широкий простор Амурского залива, пил валерьянку, бросался к столу и с треском расшвыривал костяшки счетов, показывавших всякий раз умопомрачительные нули многозначных чисел. Нет, конечно же таких расходов не выдержит дерябинский кошелек. Снять «Аркадию» с мели — плати. Отремонтировать — еще раз плати, причем больше, чем до аварии. «Что же делать, что делать?» — охал и стонал Дерябин.
Тощая, усатая жена Василия Тихоновича, которую в городе называли Казачкой, скрипела сапогами — она так и не рассталась со своей забайкальской привычкой ходить в сапогах, громко кашляла, захлебываясь табачным дымом, грубым, почти мужским голосом орала на своего ополоумевшего супруга. Сердито сопя, она наливала ему, не отсчитывая капель, валерьянку в серебряную стопку с эмалевым портретом государя.
Но Дерябин, несмотря на советы жены, не уберег сердца. В день суда над Изместьевым, куда он был вызван свидетелем, Дерябин хватил для храбрости стаканчик горькой, почувствовал себя плохо, прилег на кушетку — и уже не смог подняться. В городе прошел слух, будто Дерябин симулирует болезнь. Но Василий Тихонович и впрямь был непоправимо болен.
Перед кроватью Дерябина стоял на табурете потемневший от времени, захватанный руками берестяной туесок, с которым он не расставался всю жизнь. В туеске лежала душистая клубника.
Мрачный, неразговорчивый сын заглядывал к нему редко и такими же неуловимыми, как и у самого Дерябина, глазами ощупывал хилую фигурку отца, распластавшуюся под одеялом. Во взгляде сына Василий Тихонович легко мог увидеть нетерпение: младшему Дерябину хотелось поскорее вступить в законные наследные права и развернуться по-своему, без папаши, жившего устарелыми представлениями и понятиями. Молодой Дерябин вел дело широко, с размахом, в тесном контакте с зарубежными предпринимателями, с учетом международной конъюнктуры. Он был полностью современным капиталистом и часть своих доходов помещал на текущий счет в одном из крупнейших японских банков. Дерябин-сын обдумывал большие аферы на Камчатке. Для этого ему нужна была полная свобода действий. Отец мешал. И сын нетерпеливо ждал, когда эта помеха исчезнет.
Хоронили Дерябина пышно и людно. Процессия двигалась к Покровскому кладбищу, что у подножья Орлиного Гнезда. На косогоре, любопытствуя, сидели жители, среди них был Егор.
— Разно помирают люди, — услышал Егор чей-то густой, вязкий голос. — Этот, говорят, от жадности кончился…
16
Всю зиму Егор пробыл без работы. Жил рыбной ловлей: устроил на льду Амурского залива шалашик и ловил на блесну навагу. Заморозив улов, продавал его за гроши на Семеновском базаре. Случались дни, когда покупателей не находилось, и тогда дома не на что было купить даже хлеба.
Весной неожиданно улыбнулось счастье: Егора приняли вновь в судоремонтные мастерские, на прежнее место.
Первой работой Егора был ремонт «Аркадии». Теперь пароход являлся собственностью порта. Егор менял на «Аркадии» листы обшивки и вспоминал недавнюю историю в бухте острова Аскольд. Работавший в паре с Егором слесарь-судосборщик Кочкин — крепко сбитый человек с угловатыми, резкими чертами лица, словно освещенного красноватым светом от огненно-рыжих волос, — возмущался, услышав рассказ Егора. Он по-матросски ругал буржуев, которые ради своих барышей не ценят ничего на свете. Потом он припомнил и свою невеселую историю, связанную так же, как и у Егора, с судьбой корабля. Служил Кочкин матросом на крейсере «Изумруд». В Цусимском бою крейсеру удалось вырваться из японского окружения и благополучно добраться до бухты Владимир. Но здесь «Изумруд» сел на камни. И хотя корпус был исправен и не дал даже течи, командиру, до смерти напуганному возможностью встречи с японцами, не пришло в голову ничего более разумного, как взорвать крейсер. Кочкин плакал, глядя на остатки красавца «Изумруда». И с того дня в душе Кочкина окончательно укрепилась ненависть к царю и его слугам. С каждым шагом тяжелого пешего перехода из бухты Владимир во Владивосток ненависть эта росла: Кочкин видел рядом с собой трусливого и малодушного командира, своевольно распоряжавшегося судьбой вверенных ему людей. Во Владивосток Кочкин пришел ярым врагом существующего строя.
— Есть у нас еще такие командиры, — говорил многозначительно Кочкин. — Ведут они наш корабль на верную гибель. Только я так думаю, что нам от того прямая будет выгода. Придет час — и сами взойдем на ходовой мостик. А командиров — на дно, как в пятом году.
В глазах Кочкина загорался зеленоватый огонь. Егору становилось неспокойно на сердце — от зеленых глаз Кочкина, от его рыжей жесткой копны волос и белых, точно обсыпанных мукой, ресниц, от всей его угрюмо сгорбленной, могучей фигуры, как бы сделанной из меди, даже голос у него был медный, гудочный какой-то.
Егор присматривался к Кочкину, душу перед ним не раскрывал: кто знает, каков человек. Да и сам Кочкин был не особенно словоохотлив: «да», «нет» — вот и весь разговор. Похоже, что и он опасался…
Владивосток был теперь единственным, после потери Порт-Артура и Дальнего, тихоокеанским портом России, и правительство стало уделять ему больше внимания. Ширились торговые операции, увеличивался грузооборот, росла нужда в судоремонтных средствах. Возрастала потребность и в рабочих руках.
В мастерских с каждым годом прибавлялось рабочих. Военное ведомство завозило их из различных городов России. Владивосток обретал черты большого города. Лик его был смешанный, европейско-азиатский. Тысячи китайских рабочих, селившихся в кварталах Миллионки, придавали городу схожесть с Шанхаем. Город был шумен, многолюден, кипуч. Громыхали по центральной улице трамваи, ярко горело электричество — все это было заведено здесь перед войной 1914 года. А во время первой мировой войны, в связи с немецкой блокадой русских европейских портов, Владивосток и вовсе расцвел, сделавшись открытым портом и центральным пунктом всех военных и коммерческих перевозок.
Работали на оборону и судоремонтные мастерские военного порта. Почти все рабочие были переведены на положение военнообязанных. И без того тяжелое их положение ухудшилось во много раз. Люди роптали, возмущались, протестовали. Егор с волнением прислушивался к разговорам и не раз сам вставлял острое словечко. Он видел, как неудержимо закипали человеческие чувства и страсти. Казалось, добавь немного огня — и произойдет взрыв.
Из Владивостока отправлялись в европейские порты для участия в войне корабли Сибирской военной флотилии. Перед дальним плаванием их ремонтировали в мастерских. Матросы и рабочие на судоремонте, несмотря на усиленную полицейскую слежку, тайно показывали друг другу окопные письма, извещения о гибели родных и близких. Рабочие мастерских вдоволь насмотрелись на мордобой и произвол на военных судах. А матросы видели, что и положение рабочих ничуть не лучше, чем их собственное.
У Егора было теперь много друзей среди военных моряков: ему довелось побывать на ремонте крейсеров «Аскольд» и «Жемчуг», на миноносцах «Бесшумном» и «Бесстрашном». А весной 1916 года Егор ступил на палубу крейсера «Варяг». Того самого, который в русско-японскую войну был потоплен своей героической командой в корейском порту Чемульпо. В 1905 году японцы подняли «Варяга» со дна моря, отремонтировали и ввели его в состав своего военно-морского флота под названием «Сойя». А в 1916 году они продали крейсер России. Перед намечавшимся переходом в Мурманск «Варяг» побывал во Владивостоке.
