Вадим Павчинский - Орлиное гнездо
Необыкновенно хороши были эти морские походы, когда город поливали теплые проливные июльские дожди. Тогда было непроглядно вокруг, как в штормовую погодку. На Орлином Гнезде гнулись под ветром почерневшие от дождя деревья, а шум ливня и ветвей был совсем как шум океана в бурю.
Особенно сильно привязался Егор к морскому приволью после того, как приехала сюда Ганнушка.
Море подружило их. Они часто ходили на берег Амурского залива, и Егор рассказывал Ганнушке многое, что знал о море, старался, чтобы и она полюбила этот свободный неохватный простор, как любил его сам Калитаев.
Ганнушка научилась плавать, и по воскресным дням они отправлялись на берег залива. Девушка уходила за каменистый мысок, раздевалась там и, накупавшись вдоволь, возвращалась к Егору.
В один из таких дней Ганнушка после купанья лежала на песке, закрыв глаза. Солнце проникало сквозь веки красным светом. Когда Ганнушка открывала глаза, небо казалось оловянным, а все вокруг — обесцвеченным. Она знала: это оттого, что смотрела на солнце со смеженными веками.
Начинался прилив. Ганнушка почувствовала эта по прикосновению воды к ступням ног.
Она поднялась, отошла в сторону, села. Егор подсел к ней поближе. Она глянула на него и вдруг сердцем своим почуяла, что услышит сейчас от Егора давно ожидаемые слова. А он, смущаясь и томясь от непереносимого волнения, не решался начать неизбежный, неотвратимый разговор.
Ганнушке передалась взволнованность Егора, и, чтобы не обнаружить своих чувств, стараясь казаться равнодушной, она зачерпывала горстью сухой, прокаленный солнцем песок и посыпала им свои загорелые ноги. На коже оставались сверкающие золотинки. Глядя на них, вспомнила: когда увидела их впервые, решила, что эти блестящие пылинки и есть настоящее золото, о котором так много говорят и мечтают люди. И удивлялась, почему никто не собирает его здесь, на берегу моря. Сказала однажды об этом Егору, а он поднял ее на смех: нашла богатство, нечего сказать!
— Помнишь, как просмеял меня, — сказала Ганнушка, показывая на золотые блестки.
— Настоящее золото в самих людях, я так думаю, — ответил Егор. — А они его в земле ищут, в песках сыпучих. Вот ты для меня дороже всякого золота. Давно об этом хотел сказать…
Ганнушке было хорошо и беспокойно от Егоровых слов. Она молчала, пересыпая золотистый песок.
Ганнушка сидела рядом, покрытая жаркими золотниками, близкая, родная как никогда. Податливый морской песок, на котором недавно лежала Ганнушка, оставил на себе вмятину, повторявшую очертания ее тела. Солнце подсушило песок, и вмятины обрушивались, становились бесформенными, и уже трудно было догадаться, что еще недавно здесь находился человек.
Егор смотрел на это постепенное разрушение и радовался тому, что сама Ганнушка здесь, рядом с ним, цела и невредима. Прилив продолжался. Пока они разговаривали, вода совсем подобралась к Ганнушке, плескалась у ее ног, омывая с них горячую золотую пыль. Тогда они поднялись и пошли к дому, крепко держась за руки. Тропинка извивно вела по склону сопки к вершине Орлиного Гнезда, где Егору и Ганнушке предстояло начинать неразлучную жизнь…
Трудной оказалась эта жизнь — с частым недоеданием, безденежьем, лютой нуждой. Пока все трое мужчин были дома, еще удавалось кое-как связывать концы с концами. Но со смертью деда и арестом Степана, с призывом в армию Егора хозяйство в доме пошатнулось, исчез хотя и скудный, но все же постоянный заработок.
Сердце у Егора обливалось кровью в тот день, когда он вернулся из бухты Диомид и увидел мать, склонившуюся над лоханью с грудой чужого белья. В комнате клубился густой пар, и Егор не видел Ганнушки, лежавшей на кровати.
Мать подошла к Егору, положила ему на плечи мокрые, пахнущие мылом и жавелем руки, уткнулась лицом в грудь сына и беззвучно заплакала. Потом искоса глянула в сторону Ганнушки и повела Егора к ней.
Увидя жену в постели, Егор забеспокоился.
Ганнушка смущенно посмотрела в лицо Егору усталыми, но по-прежнему прекрасными глазами.
— Андрейкой хотим назвать, — сказала она. — Вот и мама тоже согласна.
Егор вдруг вспомнил, что нового его товарища — Кронштадтца — тоже зовут Андреем, и эта случайность обрадовала, показалась знаменательной и счастливой.
— Добрый хлопец. Спасибо, Ганнушка. А назвали — лучше и не придумать.
А потом он взялся прилаживать колыбель, которую принес из кладовой.
— Чье это? — спросил Егор мать, показав рукой на лохань с бельем.
— Дерябиных. Платят хорошо, не обижают, слава богу.
— Больше не брать, — повелительно сказал Егор. — Я в мастерских буду работать. Проживем…
И вот он возвращается домой безработным. Здоровый, сильный, работящий, понимающий толк в слесарной и котельной премудрости, но с завтрашнего дня вынужденный сидеть дома, обрекая семью на новые лишения и нужду. Скрипнув зубами от ярости и бессильной ненависти, Егор поднялся с дедовского камня и побрел к дому.
Дверь открыла Ганнушка, держа на руках Андрюшку. Егор не прятал от нее глаза, и Ганнушка поняла по их выражению, что случилось несчастье.
Мать, по заведенному обычаю, взяла из рук Егора сумку, в которой он брал с собой еду.
— Завтра пироги тебе с рыбой положу, хочешь? — спросила она.
Пироги эти были испечены еще вчера, ко дню рождения Андрюшки, которому исполнился год.
— Не надо, мама. Я завтра в мастерские не пойду, — сказал Егор и взял на руки сына.
— Проживем, — утешающе сказала Ганнушка, поглядев на лохань.
— Нет уж, не будет того! — сердито прикрикнул Егор.
Андрюшка, напугавшись, разревелся, потянулся к матери.
Ночью оба долго не могли уснуть. Непереносимая жалость к Ганнушке сжигала сердце Егора. Разве о такой доле мечтал он, когда сказал ей там, на берегу, заветное слово? А она? Терпеливо, кротко, не жалуясь и не озлобляясь, сносила нужду, вроде бы другой жизни и не желала. Жила тайной надеждой: вот наступит завтрашний день — и будет новая жизнь. Но проходили дни, а жизнь оставалась прежней.
— Егорушка, — вполголоса, чтобы не разбудить мать, спросила Ганнушка, — придет ли когда-нибудь рабочему человеку другая жизнь аль нет?
— Сама не придет, — ответил Егор. — Старую жизнь надо сначала порушить, чтобы новой место освободить.
И он с неловкой, неумелой нежностью погладил Ганнушкины руки — шершавые руки прачки, иссушенные водой, мылом и жавелем.
— Про лохань забудьте, — еще раз строго потребовал Егор. — Что-нибудь придумаю.
За перегородкой тяжело ворочалась и, сонная, стонала мать. Даже во сне ее не покидали заботы и тревоги — за судьбу мужа, сына, внука и его матери.
15
С утра до позднего вечера ходил ежедневно Егор по Владивостоку в поисках работы. Но нигде и никому не нужны были его сильные умелые руки. Стояли на приколе многие пароходы, прекратилось строительство городских зданий, и только не вмещавшая всех арестованных тюрьма получила ассигнования на расширение своей «полезной» площади. Возвращаясь однажды с Первой Речки домой, Егор долго стоял возле строящегося нового тюремного корпуса.
— Нужны рабочие? — скорее по привычке, чем из интереса спросил он десятника.
— Можем взять, — охотно отозвался тот.
Вот уже много дней семья Егора жила впроголодь. Сам он исхудал, ослаб от голодухи, бесцельных многоверстных походов из конца в конец разросшегося города. Егор представил себя сначала работающим на возведении толстых кирпичных стен тюрьмы, получающим деньги, которых уже давно не держал в руках. Но тут снова увидел он бледные лица тех, шестнадцати. «Нет, лучше подохнуть с голоду, чем это», — подумал Егор и пошел прочь от проклятого места.
Незаметно для себя он очутился на пристани, возле какой-то конторки, слепленной из фанеры и крытой американским гофрированным цинком. Неподалеку устало привалился к причальной стенке ржавым облезлым бортом старый, одряхлевший пароход. Под ветхой, помятой обшивкой выпирали, как ребра, шпангоуты, Пароход тяжело и сипло дышал.
— Чего глаза пялишь? — услыхал Егор за спиной сердитый окрик. — Парохода не видал, что ли?..
На пороге конторки стоял Василий Тихонович Дерябин в распахнутой хорьковой шубе, в собольей шапке.
— Матрос? — поинтересовался Дерябин.
— Нет, плавать не приходилось, — ответил Егор.
— Жаль. Мне матросы необходимы, — сказал Василий Тихонович, прикрывая дверь.
Егор придержал дверь и шагнул через порог.
— Я всю жизнь на кораблях вожусь, ремонтировал, собирал. Велика ли премудрость матросом-то, палубу драить. Давай бери.
В полусумраке конторки, наполненной сизым дымом от чугунного камелька, за столом, заваленным бумагами, заставленным водочными бутылками, сидел капитан Изместьев, отец штурмана Изместьева. Лицо старика опухло, поросло седой щетиной, глаза налились кровью и были мутны от трудного похмелья.
